Жизнь Клима Самгина - Максим Горький

Через день Лидия приехала с отцом. Клим ходил с ними по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры. Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал в память Клима свои всегда необычные словечки.

– Работают, точно гробовщики, наскоро, кое-как.

Ласкаясь к отцу, что было необычно для нее, идя с ним под руку, Лидия говорила:

– Ты, папа, готов целый город выстроить.

– Готов! – согласился Варавка. – Десяток городов выстроил бы. Город – это, милая, улей, в городе скопляется мед культуры. Нам необходимо всосать в города половину деревенской России, тогда мы и начнем жить.

Поболтав с дочерью, с Климом, он изругал рабочих, потом щедро дал им на чай и уехал куда-то, а Лидия ушла к себе наверх, притаилась там, а за вечерним чаем стала дразнить Таню Куликову вопросами:

– Почему это интересно?

Таня Куликова седела, сохла, линяла, как бы стремясь стать совершенно невидимой.

– Как вы, молодежь, мало читаете, как мало знаете! – сокрушалась она. – Наше поколение…

– Поколение – от глагола поколевать? – спросила Лидия.

Та грубоватость, которую Клим знал в ней с детства, теперь принимала формы, смущавшие его своей резкостью. Говорить с Лидией было почти невозможно, она и ему ставила тот же вопрос:

– А почему это должно быть интересно мне? А зачем это нужно знать?

За чаем, за обедом она вдруг задумывалась и минутами сидела, точно глухонемая, а потом, вздрогнув, неестественно оживлялась и снова дразнила Таню, утверждая, что, когда Катин пишет рассказы из крестьянского быта, он обувается в лапти.

– Это необходимо для вдохновения.

Зорко наблюдая за ней, видя ее нахмуренные брови, сосредоточенно ищущий взгляд темных глаз, слушая слишком бурное исполнение лирической музыки Шопена и Чайковского, Клим догадывался, что она зацепилась за что-то очень раздражающее ее, именно зацепилась, как за куст шиповника.

«Влюблена? – вопросительно соображал он и не хотел верить в это. – Нет, влюбленной она вела бы себя, наверное, не так».

В августе, хмурым вечером, возвратясь с дачи, Клим застал у себя Макарова; он сидел среди комнаты на стуле, согнувшись, опираясь локтями о колени, запустив пальцы в растрепанные волосы; у ног его лежала измятая, выгоревшая на солнце фуражка. Клим отворил дверь тихо, Макаров не пошевелился.

«Пьян», – подумал Клим и укоризненно сказал: – Хорош!

Макаров, не вынимая пальцев из волос, тяжело поднял голову; лицо его было истаявшее, скулы как будто распухли, белки красные, но взгляд блестел трезво.

– С похмелья? – спросил Клим.

Макаров поднял фуражку, положил ее на колено и прижал локтем и снова опустил голову, додумывая что-то.

Клим спросил, давно ли он возвратился из Москвы, поступил ли в университет, – Макаров пощупал карман брюк своих и ответил негромко:

– Третьего дня. Поступил.

– На медицинский?

– Отстань.

Посидев еще минуту, он встал и пошел к двери не своей походкой, лениво шаркая ногами.

– К ней? – спросил Самгин, указав глазами в потолок. Макаров тоже посмотрел вверх и, схватясь за косяк двери, ответил:

– Нет. Прощай.

Видя, как медленно и неверно он шагает, Клим подумал со смешанным чувством страха, жалости и злорадства:

«Заразился?»

В комнату вбежала Феня, пугливо говоря:

– Барышня просит посмотреть за ним, не пускать его никуда.

Нелепо вытаращив глаза, она пропела:

– Что было-о!

Клим пошел наверх, навстречу по лестнице бежала Лидия, говоря оглушающим шепотом:

– Зачем ты отпустил его? Зачем?

При свете стенной лампы, скудно освещавшей голову девушки, Клим видел, что подбородок ее дрожит, руки судорожно кутают грудь платком и, наклоняясь вперед, она готова упасть.

– Догони, приведи! – уже кричала она, топая.

Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, – он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул:

– Не смей!

Он был уже в двух шагах от Макарова, когда тот произнес пьяным голосом:

– Аллилуйя! И – все к черту…

Клим успел толкнуть его и отшатнулся, испуганный сухим щелчком выстрела, а Макаров, опустив руку с револьвером, тихонько охнул.

Впоследствии, рисуя себе эту сцену, Клим вспоминал, как Макаров покачивался, точно решая, в какую сторону упасть, как, медленно открывая рот, он испуганно смотрел странно круглыми глазами и бормотал:

– Вот… вот и…

Клим обнял его за талию, удержал на ногах и повел. Это было странно: Макаров мешал идти, толкался, но шагал быстро, он почти бежал, а шли до ворот дома мучительно долго. Он скрипел зубами, шептал, присвистывая:

– Оставь, оставь меня.

А на дворе, у крыльца, на котором стояли три женские фигуры, невнятно пробормотал:

– Я знаю – глупо…

Укоризненно покачивая гладкой головой, Таня Куликова слезливо заныла:

– Не стыдно ли…

– Молчи! – приказала Лидия. – Фекла, – за доктором!

И, подхватив Макарова под руку, спросила вполголоса:

– Куда ты выстрелил… гимназист?..

Клим слышал, что спросила она озлобленно, даже с презрением.

У себя в комнате, при огне, Клим увидал, что левый бок блузы Макарова потемнел, влажно лоснится, а со стула на пол капают черные капли. Лидия молча стояла пред ним, поддерживая его падавшую на грудь голову, Таня, быстро оправляя постель Клима, всхлипывала:

– Раздень, – приказала Лидия. Клим подошел, у него кружилась голова от сладкого, жирного запаха.

– Нет, прежде положим на постель, – командовала Лидия. Клим отрицательно мотнул головою, в полуобмороке вышел в гостиную и там упал в кресло.

Когда он, очнувшись, возвратился в свою комнату, Макаров, голый по пояс, лежал на его постели, над ним наклонился незнакомый, седой доктор и, засучив рукава, ковырял грудь его длинной, блестящей иглой, говоря:

– Что же это вы, молодежь, все шалите, стреляете?

На висках, на выпуклом лбу Макарова блестел пот, нос заострился, точно у мертвого, он закусил губы и крепко закрыл глаза. В ногах кровати стояли Феня с медным тазом в руках и Куликова с бинтами, с марлей.

– Пушкины, Лермонтовы стрелялись иначе, – бормотал доктор.

Клим вышел в столовую, там, у стола, глядя на огонь свечи, сидела Лидия, скрестив руки на груди, вытянув ноги.

– Опасно? – спросила она сквозь зубы и не взглянув на Клима.

– Не знаю.

– Доктор, кажется, груб?

Клим не ответил, наливая воду в стакан, а выпив воды, сказал:

– Вот. Из-за тебя уже стреляются.

Лидия тихо, но строго попросила:

– Перестань.

Замолчали, прислушиваясь. Клим стоял у буфета, крепко вытирая руки платком. Лидия сидела неподвижно, упорно глядя на золотое копьецо свечи. Мелкие мысли одолевали Клима. «Доктор говорил с Лидией почтительно, как с дамой. Это, конечно, потому, что Варавка играет в городе все более видную роль. Снова в городе начнут говорить о ней, как говорили о детском ее романе с Туробоевым. Неприятно, что Макарова уложили на мою постель. Лучше бы отвести его на чердак. И ему спокойней».

Мысли были неуместные. Клим знал это, но ни о чем другом не думалось.

Пришел доктор и, потирая руки, сообщил:

– Н-ну-с, все благополучно, как только может быть. Револьвер был плохонький; пуля ударилась о ребро, кажется, помяла его, прошла сквозь левое легкое и остановилась под кожей на спине. Я ее вырезал и подарил храбрецу.

Говоря, он пристально, с улыбочкой, смотрел на Лидию, но она не замечала этого, сбивая наплывы на свече ручкой чайной ложки. Доктор дал несколько советов, поклонился ей, но она и этого не заметила, а когда он ушел, сказала, глядя в угол:

– Ночью дежурить будем я и Таня. Ты иди, спи, Клим.

Клим был рад уйти; он не понимал, как держать себя, что надо говорить, и чувствовал, что скорбное выражение лица его превращается в гримасу нервной усталости.

Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его отвезли домой. Эти дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, – глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.

– Бредит, – шепотом сказала она, махнув рукой на Клима. – Уйди!

Но Клим на минуту задержался в двери и услыхал задыхающийся, хриплый голос: