Клеменс - Марина Палей

_Вариант В:_ __ В лесу девушку никто не насилует, и она, перебравшись в Штаты, остается девственницей – до тех пор, пока вновь не встречает своего австрийского возлюбленного, уже в Новом

Свете: он – безработный, однако по-прежнему красив, молод, влюблен, а она к тому времени (разлука длилась пять лет) умудрилась сколотить некоторое состояние (владеет небольшим очень стильным баром), – и они оформляют свои чувства. Как выясняется, она старше своего возлюбленного на тринадцать лет, но ничто не мешает семейному счастью: они оба отлично смотрятся за стойкой бара: она разливает, он помогает, чем может, – главным образом, пьет. Эта помощь вызывает протесты тещи (она тоже спаслась и тоже перебралась в Штаты), которая говорит, что зять ничего не умеет делать – и даже задницу свою как следует подтереть не может (в прямом смысле), что передалось сыну (у них уже есть сын), но супруги по-прежнему страстно любят друг друга. Австриец пьет, толстеет и на атаки тещи отвечает: зато я молодой, зато я красивый (у него чрезвычайно густые волосы), зато я младше жены моей Сары на тринадцать лет. Собственно, это является рефреном их поединков. Теща обычно говорит: боров ты, задницу свою подтереть не умеешь (в прямом смысле), а что отвечает на это "боров" – см. выше. И вот наступает лето, и они вчетвером едут во Францию, на курорт, и там тещин зять, австриец, бывший студент консерватории, продолжает пить и жиреть – и вызывать бурную реакцию тещи. Новым в этой ситуации является то, что у него набухают какие-то бугры под мышками, и по возвращению в Штаты ему ставят диагноз – рак крови. Однако называют это так по-ученому, что никто не понимает в чем дело, и он продолжает пить, правда, уже не жирея, отвечая теще: зато я молодой, красивый, младше моей жены Сары на тринадцать лет (ему двадцать шесть), причем после трех сеансов лучевой терапии почти целиком лысеет, и теща упрекает его теперь в том, что с него "клочьями сыплется на пол"; за восемь сеансов он лысеет полностью – любящая жена покупает ему красивый паричок, поэтому в гробу, по словам даже тещи, он, благородно похудевший и постаревший, выглядящий наконец гораздо старше жены, смотрится очень неплохо. (Там есть еще маленький нюанс: хотя врач объяснял потом теще, что рак крови никак не связан с пьянкой, она все равно кричит: связан, связан, еще как связан!!)

_Вариант С:_ В лесу девушку никто не насилует, даже в лагере партизан, где она скрывается до конца войны, девушку никто не насилует. После войны, в Праге, на концерте, она встречает своего австрийца, они оформляют отношения, и оба едут в Австрию. Они живут хорошо, он пианист, она певица, материально они тоже живут хорошо – певица флиртует с коллегой своего мужа, скрипачом, возникает большое чувство, она хочет связать с ним свою жизнь, почву, судьбу, он кладет глаз сначала на ее сестру, а потом на школьную подругу сестры, с кем и оформляет отношения, предварительно закончив бракоразводный процесс, раздел имущества с предыдущей женой, певицей (она, кстати, запила, потеряла голос и работает посудомойкой – там же, в кафе Венской филармонии). В это время бывший муж, пианист, тот самый, который помог ей бежать из концлагеря, высвободив сексуальную энергию и правильно ее сублимировав, пошел в гору, много зарабатывает – и протягивает руку помощи посудомойке, которая раньше была певицей и его женой, а еще раньше просто возлюбленной и узницей Маутхаузена; он спускается к ней по лестнице – не по социальной, а самой что ни на есть вещественной, она скользкая от заледеневших помоев, он поскальзывается, падает, встает – но снова поскальзывается, снова падает – и на этот раз уже ломает основание черепа, что имеет последствием потерю сознания и летальный исход через пять дней.

Комментарий преподавателя: "В моей группе 17 человек. Студенты переводят с иврита на английский. Я выбрал отрывки из книги Иосафата

Ха-Леви "Право не быть рожденным" с предисловием Эмиля Мишеля Чорана

(Cioran). Студентам было запрещено работать дома коллективно, – таким образом каждый давал свой эксклюзивный вариант.

Я нахожу все их удачными. Несмотря на различия в стилистике и даже на кажущиеся несовпадения в поверхностных поворотах сюжета, они точно передают авторское мировоззрение (дух оригинала). В системе переводческих приоритетов именно этот пункт стоит у меня на первом месте".

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ОН И ОН

Он быстро шел по Greifswalderstra?e… Впоследствии, вспоминая этот эпизод, он предполагал, что со стороны видны были, наверное, только мелькающие кроссовки, как если бы они нечаянно вышли из-под контроля человека-невидимки. Итак, по тротуару, приближаясь к нужному номеру на Greifswalderstra?e, быстро шли, почти бежали, мужские кроссовки сорок третьего размера, – но происходило это не потому, что остальное тело оставалось невидимым, а потому, что остальное тело пребывало уже в другом месте. Оно вместе с душой пребывало в комнате

Клеменса – стопы просто отстали, не поспев за упорхнувшим составом.

Как он представлял себе комнату Клеменса? Собственно, здесь опять вступал в свои права "Доктор Живаго" – только наоборотный: роль

"Доктора Живаго" для русского в Германии (в данном, отдельно взятом случае) исполняла повесть Генриха Бёлля. Он не помнил, как именно называлась эта повесть, но смысл заключался в том, что (в соответствии с "наоборотностью") некий немец влюбляется в еврейку – и вот этот немец представляет, где именно должно состояться их свидание: он видит старомодную комнату, кажется, пансиона с просторной деревянной кроватью, с деревянным над ним распятием, с окном в сад, с трогательно-уютным – и совсем уже допотопным умывальником (почему-то его, немца, умиляет именно этот умывальник); этот немец пока еще не знает, что его возлюбленную вместе с другими обитателями гетто увезли убивать, пока он представляет место свидания.

…Майк стоял перед дверью Клеменса. Эта была обшарпанная дверь, на обшарпанной лестнице, в обшарпанном районе Восточного Берлина. Он стоял, не находя в себе сил переварить простую мысль: вот нажми он сейчас кнопку звонка – и хлынут события. А не нажми он эту пусковую кнопку… Но он может также нажать, а Клеменса не будет дома, его никогда не будет дома, сколько бы он ни нажимал!..

И он нажал.

Резкий звук звонка, после маленькой паузы, включил вдалеке звук шагов.

Это были молодые шаги. По скорости их приближения, помноженной на время приближения, можно было вычислить длину коридора.

Коридор был длинным.

И вот шаги оборвались у двери.

Подошедший с той стороны молчал.

Молчал и стоящий по эту сторону.

"Глазка" в этой обшарпанной двери, разумеется, не было.

И в то же время Майк отчетливо чувствовал, что на него смотрят.

Немного сверху.

Наконец, заскрежетав, подала голос замочная скважина.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял Клеменс.

…Майку потребовалось некоторое время, чтобы совместить реального человека – с его образом. Изображение двоилось, было непросто соединить внутреннее зрение с наружным, навести множество разбросанных, яростно пульсирующих своих зрачков на единую резкость.

Наконец объекты совместились.

По сравнению с Клеменсом воспоминаний, Клеменсом зимним – Клеменс летний был еще более худым. Он стоял в серой просторной футболке, синих рваных джинсах; его скулы и подбородок покрывала отсвечивающая медью щетина. Он уже не принадлежал к периоду Первой мировой войны, – но только прочней укрепился в ранней фассбиндеровской эпохе.

Сзади него простирался еле освещенный – похожий на аэродинамическую трубу – коридор. В памяти Майка мелькнули приснославные коридоры питерских коммуналок – и снующие по ним на трехколесных велосипедиках горлопаны-мучители. Не успел он это вспомнить, как в самом конце, из-за поворота, показалось крошечное существо, а за ним, виляя хвостом, огромная собака. Малыш сделал шажок, покачнулся и привычно уцепился за собачью холку. Почувствовав их спиной,

Клеменс повернул голову: "Дита! Йош! – и, улыбнувшись Майку, продолжил по-английски: – Идите на кухню! Я сейчас!.."

И Майк понял, что он уже отвык от этого голоса, от этого спокойного, не вяжущегося с долговязой фигурой баса, – хоть Майк и слушал без конца диктофон, но это было не то. Сейчас надо было совместить звук и звук, то есть произвести озвучивание, чтобы записанный – словно бы позже – текст совпал с движением губ и с тем, к чему уже так уже привык слух. Он сделал и это.

Вся эта сцена – с распахиванием двери – до совмещения звуков заняла не более трех мгновений.

Клеменс сделал жест – "входи", Майк шагнул, и они обнялись.

Не сильно.

В рамках.

И пошли по длинному коридору. Все комнаты – Майк не успел их сосчитать – находились с одной стороны, слева, что придавало дополнительный неуют этой откровенной трущобе. Справа, на голой стене с давно ободранными обоями, – там, где в питерской коммуналке висели бы тазы, корыта, корзины – и снова тазы и корыта, – здесь висели два взрослых велосипеда, иллюстрируя намного менее закабаленный нрав обитателей. В самом конце коридора они свернули налево – и оказались в кухне.