В краю родном - Анатолий Кончиц

И вот ковриги отмякают под полотенцем, а все сидят за столом. Дед макает корку в капустный рассол и добывает ее деснами, зубы уж давно съел.

Бабушка понесла одну ковригу Матрене. Она бедная, эта Матрена, умер у нее ребенок. Теперь, правда, она уже не побирается, а ходит в колхоз, и за сеном ездит, и делает все, что скажет ей бригадир…

— О чем ты плачешь, Анюта?

— О своем. Я ведь детдомовская, Викентий. Ни отца, ни матери, ни дедушки, ни бабушки. Ты-то счастливый.

И стыдно вдруг стало Викентию. Жизнь его, оказывается, не обделила, счастливый он.

— Да уж счастливый, — смущенно говорит он.

— Подружка-то есть в городе?

— Нету.

— И то хорошо, — улыбается Анюта. — Как подумаю, что уедешь, так и душит меня.

— И меня душит, — улыбнулся Викентий.

— А чего ты улыбаешься?

— Да потому что я вернусь, приеду.

Он счастлив с Анютой, ему хорошо около ее теплого плеча. В окошко глядит на них светлая, задумчивая ночь. Анюта спит, а ему не спится.

Он видит себя на велосипеде, едущим по дороге, на багажнике книга. Он работает в пестровской библиотеке. И ржавым ключом отмыкает тяжелый замок. Книги обступают со всех сторон со своим книжным запахом.

Стол его у окошка. Горшки с цветами на подоконниках. Это не экзотические цветы, а какие есть в каждой избе.

Крашеные полы сверкают. Добросовестная Матрена ухаживает за полами, поливает цветы, обмахивает пыль с книг, убирает паутину из углов. Это та самая Матрена, бывшая побирашка, теперь старуха с широким скуластым лицом. Так она и не вышла замуж.

— Спасибо тебе, Матрена, — говорит Викентий, — Не утруждайся особенно.

— Полно тебе, Викентий. Какие уж тут труды.

Тихо весь день в библиотеке, уютно, чисто. Читатель тут редкий гость, разве что ребятня да пенсионеры. Один только Викентий и читает. А не читает, так смотрит на дорогу. А и на дороге ничего нет, одна только дорога. Зимой она смутная, а летом грязная.

Дед с бабкой под высокими елками неподалеку, а отец где-то в братской могиле…

Тихо весь день в библиотеке, уютно, чисто. Тихо осыпаются цветы. Читатель любуется ими. Им этого довольно. Век их недолог, жизнь их кроткая и молчаливая. А человеку надо много. Много денег, много любви, много еды. А в конце концов, не торгуясь, уходит он прочь из этого мира по бесконечной дороге. И ничего ему уже не надо. Он тих и молчалив и кроток, как увядшие цветы.

День да ночь, ночь да день. За белой птицей черная, за черной белая. Машут крыльями, и уносят людей, и приносят людей, чтобы снова потом унести, дав взглянуть одним глазком на зеленый, бурлящий мир. Но разве этого так уж мало?

Приходит Викентий к себе домой, зажигает свет, топит печку, что посреди избы. И сидит перед шумящим огнем, и кот трется холодной шерстью о его ноги.

— Чего тебе, дурачина? Ешь вон твое молоко. Или ты хочешь просто побыть со мной?

Но вот кто-то споткнулся в сенях, и дверь распахнулась, напустив морозу. Это дикая всадница Анюта прискакала на своей лошадке.

— Опять с книжкой?

— Да вот читаю про одного человека, у которого украли шинель.

— Видно, хороший был человек, — сказала Анюта.

— Хороший, — воскликнул Викентий, помогая освободиться ей от телогрейки. — Как я рад, что ты пришла.

Она расхохоталась басистым своим смехом, хлопнула Викентия по спине, смахнула с табуретки кота и сказала.

— Ишь, кота себе завел.

— Завел.

— Эх, Викентий, как вот ты уехал, так и затосковала я.

— Полно тебе, Анюта.

Она махнула рукой и долго смотрела в стену своими совиными глазами. Во взгляде ее мелькала растерянность.

— Зачем-ты уехал?

— Уехал, — пробормотал он.

А то вдруг мерещится ему лето. Сумерки. Идет с подойником бабка Дарья.

— Ну-ко попей, — говорит она Викентию и цедит в кружку молока. Пьет Викентий, и не пьется ему. Ни одной капли не попадает в рот. Пьет и не может напиться… Разве напьешься одними воспоминаниями?

Так всю ночь и промаялся Викентий рядом с крепко спящей Анютой. А наутро надо было ему уезжать. Она молча проводила его до остановки. Он закурил, но бросил папиросу и крепко обнял Анюту. Она спрятала лицо у него на груди.

Потом он сел в автобус. Она стояла рядом с пенсионеркой Елисаветой и махала ему рукой. Автобус поехал…

Прошел год, и вот он снова в деревне. Как будто ничего тут и не переменилось, его Анюта зимой вышла замуж за агронома из соседнего колхоза. К его воспоминаниям прибавилось еще одно.

У СВОЕГО ПОРОГА

1

Изба наша стояла на краю деревни. Сразу за огородами начинался лес — поскотина, невысокие елки да сосенки.

В огороде мы садили картошку, капусту, лук, голандку, то есть брюкву, и, может быть, еще немного морковки и огурцов. Оставшееся свободное место на межах густо зарастало травой, которую подкашивали ко сроку, и всегда выходила небольшая копешка сена. Ее обычно не скармливали корове до самой весны, а все возили сено из-за реки, с дальних пожен. Бывало, что так она и оставалась в огороде до следующего лета, когда сена хватало…

Я помню, угасал день, солнышко уж не ярилось, как в полдень на вершине неба, а прозябало над самым лесом, потом стало мелькать между качающимися деревьями, опускаясь все ниже и ниже к земле.

Я сидел на крыльце, ощущая босыми ногами гладкие, струганые половицы, теплые от солнца, и поэтому словно живые.

На столбе, подпиравшем крышу крыльца, висел жестяным рукомойник, а на гвозде рядом — пара стоптанных лаптей да обрывок лыковой веревки.

В воздухе, как шальные, носились мухи, в траве ползали жучки, козявочки, и все передо мной гудело, стрекотало, звенело и суетилось неизвестно для чего и зачем. Или же с каким-то потайным, скрытым от меня смыслом, а, может, и безо всякого смысла. Кто скажет, для чего живет все живое? Зачем трава, воздух, вода, заходы и восходы солнышка? Уж во всяком случае, не для того, чтобы мы могли дышать, пить и радоваться. А все само по себе, наверное, случайно соединилось в удивительную гармонию.

Тень от елки, что стояла позади огорода, стала плотнее, но вершина, усыпанная медными шишками, все еще была залита солнцем, все сверкала.

Идти в избу мне не хотелось. Там было пусто и тихо. И я продолжал сидеть на крыльце, ожидая, когда придут из-за реки мои дедушка, бабушка и мама.

За долгий летний день я соскучился по ним, истосковался весь. Да и как не истосковаться ребенку, который мал и несмышлен, и даже еще в школу не ходит, которому не под силу вытащить ухватом из печки большой чугун с картошкой и поесть?

Однако вот они и появились, вышли вдруг из лесу, впереди дедушка, потом бабушка с мамой.

Мама подошла ко мне, улыбнулась, а в руках у нее три ветки с перезревшей черемухой.

— На-ко вот тебе, угощайся.

Видимо, она провела своей жесткой ладонью по моей голове, может быть, в глазах у нее сверкнули слезы, стало жалко ребенка, который вот уже четвертый год живет без отца, а война все не кончается. Однако я ничего не заметил, потому что обрадовался веточкам черемухи, сплошь усыпанным черными сладкими ягодами, скорей стал их есть.

Но теперь мне кажется, что так оно и было, иначе и быть не могло, потому что я чувствую ее горячую руку на своей голове, остриженной овечьими ножницами, и по сей день.

— А у тебя, бабушка, что в подоле?

— Да тоже черемуха.

Оказывается, бабушка нарвала ягод в фартук, сказала, что хочет посушить их на зиму, мол, когда заболит у меня пучина, то есть живот, то можно будет полечить сушеной черемухой. Что ж, полечить так полечить…

Дедушка прислонил грабли к стене и бросил мне на крыльцо целую охапку травы:

— Вот тебе гостинцы.

— А что это, дедушка?

— Кислица да пучки.

Я обрадовался, выходит, не зря прождал их весь день, завалили гостинцами, пускай лесными, кислыми да терпкими, это неважно. Главное, что помнили обо мне весь день, беспокоились, как я тут один. Каким-то образом, не взирая на свое малолетство, я ощутил эту их заботу.

Бабушка ушла в избу, сказала, что надо ладить пойло корове, дедушка взял ведра, чтобы принести воды да поставить кипятить самовар, мама по какому-то делу отправилась в огород, может быть, пощипать луку, потому что всем нам хотелось есть.

Я остался на крыльце, грыз дедушкину траву, смотрел на лес, из-за которого все еще ярко просвечивало солнце, никак не хотело закатываться.

Вдруг я подумал, да ведь оно и не закатится, пока не придут коровы, овцы, куры не усядутся на насесте, а сам я не захочу спать. Вот когда все это случится, тогда только солнышко и зайдет. Какая детская самоуверенность, или, лучше сказать, фантазия! Все перепутала моя глупая голова, причину и следствие — как только я захочу спать, солнышко зайдет, а до того времени будет сидеть на небе.

Но вот появились из лесу и коровы, размахивая хвостами, отгоняя мух да оводов, которые тучами вились около них. Я тут же закричал: