Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Заговорил бойко, чуть развязно, перехватывая бокал из од­ной руки в другую—о русском произволе, о беззакониях в тюрь­мах, о кровожадном шефе жандармов Мезенцеве; ведь именно III отделение решительно опротестовало ходатайство суда пе­ред Царем по делу 193-х — о значительном смягчении наказа­ния для многих осужденных. Заговорил и о маленькой герои­ческой женщине, которая, рискуя жизнью, карающим выстре­лом наказала надругательство над человеческой личностью.

— Господа, пьем за здоровье Веры Засулич! Ура! — Михай­лов осушил бокал и спрыгнул со стула.

Тихомиров заметил, как засияли глаза нового знакомого Рачковского, как тот восторженно кинулся жать руку орато­ру. Это слегка покоробило: ишь, с минуту назад представил­ся, а уж лезет, чуть ли не с объятиями.

— Пойми, Лев, засиделся человек в своей Пинеге, — за­щитил Рачковского Николай Морозов. — К тому же Бух его привел. А уж он-то людей чует. Я о другом. Саша Михайлов попросил с тобой потолковать.

— О чем же? — спросил нетерпеливо.

— Видишь ли, в Питере почти два года действует народни­ческая организация «Земля и Воля».

— Знаю, наслышан. Перовская говорила.

— Да, Соня все еще пытается собрать чайковцев, — пожал плечами Морозов. — Напрасно время тратит. Коли есть спло­ченная организация, конечный политический и экономичес­кий идеал которой — анархия и коллективизм. И название, по-моему, превосходное.

— Ну, как, поговорили? — уверенно приобнял их сзади незаметно подошедший Михайлов. — Согласитесь, Тихоми­ров, пора нам объединять силы в кулак. Но организация мо­жет быть сильной лишь тогда, когда опирается на народные требования и не насилует выработанного историей экономи­ческого и политического идеала русского человека.

— Согласен. Я об этом думал в заключении, — кивнул, вращая глазами, Левушка, легонько освобождаясь от фами­льярных объятий. И продолжил — решительно: пусть, мол, знают, с кем имеют дело; зря, что ли, в крепости спичечные версты вышагивал да песочек пересыпал? — Полагаю, что коренные черты русского народа весьма социалистичны. Уверен: если бы желания и стремления народа были бы сей­час осуществлены, то.

— То это бы легло крепким фундаментом успешного соци­ального дела в России, так? — с улыбкой продолжил Михай­лов.

— В общем, да, — чуть раздраженно повел плечами Тихо­миров: генеральства над собой не терпел давно.

— Но мы здраво оцениваем обстановку, — как ни в чем не бывало взял с подноса новый бокал Михайлов; хозяйским жестом предложил Тихомирову последовать его примеру. — Поэтому.. Поэтому мы суживаем наши требования до ре­ально осуществимых в ближайшем будущем. И наши требо­вания — это народные требования в данную минуту. Мы при­шли к выводу, что они сводятся к четырем главнейшим пун­ктам.

Боковым зрением Левушка увидел, как в широко распах­нутые двери вошел долговязый Леон Мирский, за участие в демонстрации отчисленный из медицинской хирургической Академии. Мирский темными ищущими глазами огляды­вал сверкающий огнями и улыбками актовый зал и при этом бережно вел под руку роскошную блондинку с высокой при­ческой, которая тоже вертела воздушной головкой по всем сторонам.

Михайлов негромко говорил о том, что ближайшая цель «Земли и Воли» — народное восстание, что кружок делится на общины, говорил о безусловном принесении каждым чле­ном всех своих сил на пользу делу, всех средств, связей, сим­патий и антипатий, и даже своей жизни. Разумеется, Тихо­миров и Перовская будут приняты, причем, приняты вне об­щих правил, без голосования — как подлинная аристокра­тия грядущей революции.

И в эту минуту раздался торжествующий крик спутницы Леона Мирского:

— Петенька! Рачковский!

Недавний житель Пинеги как раз оживленно беседовал у благотворительного буфета с двумя Александрами — Баран­никовым и Квятковским, деятельными землевольцами. Ри­суясь, показывал все то же письмо от великого Бакунина, в тихом Берне грезившего о безгосударственных формах орга­низации жизни русского общества. Свобода, равенство, спра­ведливость для трудящихся, и безо всякой эксплуатации. Так и только так! И хорошо бы сорганизоваться людям не в угне­тающее личность государство, а на социально-политичес­ких началах самоуправления, автономии и свободной феде­рации индивидов, общин, провинций и наций; и, конечно, на началах социализма.

— Как же это гениально, господа! — горячился Рачковс­кий. — Свобода без социализма — несправедливость, соци­ализм без свободы — рабство!

— Да, да. — осторожно кивал Баранников. — Однако. Я не согласен, что такое общество возможно сразу после соци­альной революции. Ибо.

Но побледневший, ставший меньше ростом Рачковский уже не слышал его. Втянув крупную голову в плечи, он про­бивался в толпе к спасительному выходу. Следом, срывая боа с горячих плеч, летела за любимым страстная мадам Шерле. И она настигла беглеца. Крепко взяла его под руку и под вопрошающие взгляды прогрессивного студенчества гордо вывела его из зала.

— Воистину, социализм без личной свободы—рабство!—рас­хохотался, кивнув на удаляющуюся пару, Саша Баранников.

— Прав, ох, прав старик Бакунин, — согласился Квят- ковский.

На другой день собрались в конспиративной квартире Дворника (так звали землевольцы Сашу Михайлова).

— А Войнаральского мы непременно попытаемся освобо­дить, — твердо сказал тот и озорно глянул на Перовскую. — Да и Соня просит.

Тихомиров поймал на себе короткий обжигающий взгляд Сони. В глазах ее бушевал негасимый, все пожирающий по­жар; на миг показалось, что сполохи пугающего пламени пляшут на выцветших обоях бедно обставленной комнаты.

Но не знали они, что в тот же вечер в Харькове на снятой уцелевшим южным бунтарем Людвигом Брантером кварти­ре корпели над поддельной печатью Сентянин, Рафаил и взмокший от напряжения хозяин. Резина то дыбилась под резцом, то крошилась, нарушая контуры знаков; а потом, сделав оттиск, заметили, что в слове «губернское» пропусти­ли целых две буквы «ер». Пришлось начинать сначала. Взбод- рялись кислой капустой из бочонка и ледяным квасом из погреба, и к рассвету все-таки изготовили предписание жан­дармского управления — с подписью-птичкой начальника оного (Рафаил не зря учился у местного живописца; пускай не Рафаэль, но все же.).

И в два часа пополудни к мрачному зданию Харьковского централа подкатила закрытая карета, из которой на булыж­ную мостовую легко соскочил молодцеватый жандармский офицер и, решительно звеня шпорами, вошел в караульную. О том, что это Саша Сентянин, было известно лишь Бранте- ру, сидевшему за кучера, и Рафаилу, с «бульдогом» притаив­шемуся в глубине экипажа.

Не выспавшийся унтер уткнулся в фальшивое предписа­ние, постигая ее заковыристый смысл: «Предъявителю сей бумаги. поручику Угрюмскому. выдать арестанта Война- ральского Порфирия Ивановича. с целью препровождения в управления. для дачи дополнительных показаний.» По­хоже, бумага возымела действие: Сентянина проводили в осо­бую комнату, попросили подождать. Более того, ему предло­жили чаю с баранками, и Александр отработанным офицер­ским кивком принял предложение.

Стояла июльская жара. Сентянин расстегнул летний мун­дир и принялся за третью баранку. Он совсем успокоился.

Между тем узника седьмой камеры Войнаральского уже выводили в коридор, снимали железо, готовя к доставке в управление.

Но в эти минуты не один только социалист Сентянин пил чай в Харьковском централе. Утренним поездом из Петербур­га прибыли трое филеров, посланных в помощь местным жан­дармам для розыска остатков подпольного кружка Осинско- го, в который входили убитые в перестрелке братья Ивичеви- чи и злоумышленник Сентянин с уцелевшими товарищами.

За старшего в группе был опытный агент Елисей Обухов, а у Обухова шурин служил тюремным комендантом: как не заглянуть, гостинцы столичные да родственные поклоны пе­редать, о здоровьице как не справиться?

После дюжины стаканов потянуло Елисея на мочегон. Вышел он, двинулся, как покороче, через комнату, в которой маячил караульный, а у окна сидел молодой офицер и тоже чаевничал. «Ишь ты, щеголек!» — подумал про себя. Вслух буркнул по привычке: «Здравия желаю, ваше благородие.» Но что-то царапнуло, что-то насторожило. А что — понять пока не мог. Лицо? Да ничего, вроде, с усиками. Мундир? Как влитой сидит; портного, поди, за можай загнал. Та-а- ак. Впрочем, ерунда. Должно быть, и шурин заждался. Чего торчать в клозете? Запахи тут.

Мундир, мундир. Почему же тогда забилось сердце, оз­ноб пробежал по позвонкам?

Возвращаясь, угостил папироской солдата, спросил о пу­стяке, а сам впился глазами в жандармский китель уминаю­щего баранки офицера. Прощупал по квадратикам. Ну, ко­нечно, конечно! Вот она, петличка! Ах, ты, дурочка ты моя!

Вспомнил: с месяц как циркуляр вышел — об изменениях в форме. Прежде не было в петличке золотистой нитки, а теперь вот ввели. Мелочь, конечно, блажь начальственная, но при­казал сам шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев — куда деться? Милейший человек, говорят, и любит красивое.