Романы Ильфа и Петрова - Юрий Константинович Щеглов

по формуле шутка об иностранном деятеле (включая вмешательство жены, как в ДС): «Чемберлену не разрешен отпуск. ЛОНДОН. Жена не разрешает Чемберлену отпускать усы, так как с усами он — форменный каторжник» [Пу 20.1926]. Что Ипполит Матвеевич отдал очки дворнику — относится к тому же ряду знаков дворницкого статуса, что и медаль [см. ДС 5//20].

1//10

— Бонжур! — пропел Ипполит Матвеевич самому себе… «Бонжур» [при пробуждении] указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в бодром расположении. — Параллели с «Носом» Гоголя: «Коллежский асессор Ковалев проснулся довольно рано и сделал губами: «брр…» — что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине» [гл. 2; указано в: Bolen, 62].

1//11

От пушечных звуков голоса Клавдии Ивановны дрожала чугунная лампа с ядром, дробью и пыльными стеклянными цацками. — Подобная лампа — характерный предмет дореволюционного быта, упоминаемый в мемуарах и литературе по крайней мере с 1880-х гг. (см., например, «Трагика поневоле» Чехова). Детальное описание ее дает В. Инбер: «Лампы были круглые, тяжелые, с фарфоровым сосудом для керосина, вставленным в металлическую вазу. Все это держалось на толстых цепочках, идущих вверх, к крепкому крюку, вкрученному в потолок. Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тонкой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по желанию передвигать лампу то выше, то ниже».

Сергей Горный пишет о ней с теплотой, как об одном из атрибутов ушедшего мира:

«Нынешние лампы — убийцы. Со скрученными в сумасшедшей спирали, исступленными нитями. Тогдашние лампы были нашими, человеческими. Такая большая столовая лампа с колпаком, на цепях с противовесом, вроде чугунного яйца, заполненным дробью. Круглый свет, сперва кольцо его над фитильком, а потом, когда разгорится, венчик пламени живой и чуть-чуть дрожащий. От этой жизни все окружающее жило ответно, точно мигало, чуть морщилось тенями, светлыми и темными пятнами».

О лампе с шаром и дробью вспоминают также В. Панова, В. Катаев (который говорит о бронзовом, а не чугунном шаре) и другие. В рассказе А. Аверченко покупательница по невежеству хочет набить шар порохом вместо дроби.

Любопытно, что ряд авторов (Инбер, Аверченко, Ильф и Петров) совпадают в том, что громоздкая лампа либо падает, либо дрожит, раскачивается, вот-вот упадет от шума и топота. [Инбер, Как я была маленькая, 24; Горный, Только о вещах, 204; Панова, О моей жизни, 5; В. Катаев, Трава забвения // В. Катаев, Алмазный мой венец, 380; Аверченко, Жалкое существо].

Цацка — украшение, финтифлюшка [Даль, ТСЖВРЯ].

1//12

— За воду вы уже вносили? — «Вносить» (плату) — ныне устаревшее словоупотребление.

Ср. «Взнесите в кассу рубль шесть копеек» [Чехов, В аптеке]. «На какие шиши, — спрашиваю, — живете и почем за квадратную сажень вносите?» [М. Зощенко, Альфонс].

Платеж за воду приурочивался, как мы видим, к началу весенне-летнего сезона (начало времени действия в романе — апрель 1927). Помимо ДС, см. у Л. Леонова: «— За воду, за воду потрудитесь внести!.. — Ах, весна, весна…» [Вор, 185]. Весенняя плата за воду в 1920-х гг., видимо, означает плату за дождевую воду и другие естественные осадки, собиравшиеся в специальные бочки и контейнеры для использования в хозяйстве. Этот порядок отмечен в фельетоне журнала «Бегемот» за апрель 1928 («весенний номер»), где граждане получают повестки вроде: «Коммунальное отделение Детскосельского РИК предлагает вам в течение 3 дней ликвидировать задолженность за спуск в канализацию дождевых вод с 1 сент. 1926 по 1 марта с. г. в такой-то сумме», с угрозой отключения воды и даже выселения из дома. Согласно фельетону, сельскохозяйственный институт получил «счет за дождевую воду» на 2000 руб. Вокруг платежа за воду возникает много шуток: например, одни жалуются, что «не было у нас столько дождей», другие хлопочут о снижении тарифа на воду за многосемейность, третьи заявляют, что «были в командировке и дождями не пользовались» и т. д. [И. Прутков, Бе 15.1928]. Связь платежа за воду с приходом весны достаточно давняя: в рассказе Н. Никандрова «Бунт» (1906, место — Севастополь) городовой незадолго до 1 мая требует от обывателей срочно внести налог на воду, говоря: «последний срок прошел» [в его кн.: Береговой ветер, 7].

1//13

— Ну, дай бог здоровьичка, — с горечью сказал Безенчук, — одних убытков сколько несем, туды его в качель! — Разговоры гробовщика об убытках — столь же традиционный мотив, как и жалобы извозчика на дороговизну овса [см. ЗТ 8//46]. Подсчетом убытков занят герой чеховской «Скрипки Ротшильда»; ими озабочены гробовщики у Пушкина («Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной…») и в «Мартингале» кн. В. Ф. Одоевского («…нашла какая-то полоса… очень убыточная; как бы вам сказать поблагоприличнее, покос был плохой…»). Замечено, что гробовщик — «ироническая» профессия, в том отношении, что людское несчастье для него удача, и наоборот; этот парадокс (наряду с его традиционной шутливостью) широко используется в литературе.

1//14

Сделал свое дело — и уходи. — Канцелярский лозунг 20-х годов, частая мишень сатиры. Был в ходу уже до революции; ср. надпись в адвокатской конторе «Если вы пришли к занятому человеку, то кончайте скорее ваше дело и уходите» [Юшкевич, Леон Дрей, 179]. В очерке М. Кольцова описывается помещение островного совета на пустынном острове Врангеля, где «на столах папки, на дверях и стенах надписи, специально для медведей и моржей: «Прием от 12 до 3; Кончил дело — уходи»». То же в сценарии Маяковского «Товарищ Копытко, или Долой жир» (1927): его герой, бюрократ, в неподходящей обстановке — в палатке во время военных сборов — «пытается вешать на гвозди канцелярские плакаты: «Без доклада не входить, Рукопожатия отменяются, Кончил дело — уходи» и т. д.». В «Крокодиле» находим карикатуру на бюрократа, осужденного судом, с подписью: «Он всегда говорил: Кончил дело — уходи. Но когда кончилось его дело, ему уйти не дали». [Кольцов, Иван в раю, Избр. произведения, т. 1; Маяковский, Поли. собр. соч. Т. 11; Кр 24. 1927.]

Как видим, соавторы слегка отступили от канонической формы плаката («Сделал свое дело…» вместо «Кончил дело…»). Видимо, следует связать это с их склонностью к контаминации советских элементов с классическими, в данном случае — с репликой «Мавр сделал свое дело, мавр может итти» из «Заговора Фиеско» Ф. Шиллера [д. 3, явл. 4; пер. В. Крылова]; о ее ходячести в советской прессе говорит заглавие сатирических стихов «Мавр может уходить» в Бе 03.1926 и мн. др. Той же аллюзией нагружен этот советский афоризм в фельетоне Ильфа и Петрова «Сделал свое дело и уходи» (1932), где идет речь о нудном критике-проработчике: «Не считаете ли вы, что критик уже сделал свое дело и ему давно пора уйти из