Мадам танцует босая - Марина Друбецкая

Ленни разыскала глазами Лизхен. Та смотрела на Жориньку, высоко подняв брови, с улыбкой на безмятежном лице. «Ой-ё-ёй! Да ей и правда все равно!» — подумала Ленни. Внезапно Жоринька, тоже увидавший Лизхен, оттолкнул обеих девиц, бросился к ней, упал на колени и зарылся лицом в ее колени.

— Коррролева моя! — провыл он на глазах восхищенной публики. Публика зааплодировала.

— Ну что ты, дружочек, — по-прежнему безмятежно пропела Лизхен, не обращая никакого внимания на то, что стоит посреди зала на всеобщем обозрении. — Зачем же так-то? Мы ж не в мелодраматической фильме, да и актер из тебя никакой. Вставай, а то простудишься.

— В «Яр»! Поедем в «Яр»! К цыганам! — закричал Жоринька, подняв лицо от ее колен.

— Пожалуй, — меланхолично произнесла Лизхен. — После футуристических котлет особенно тянет на обывательских рябчиков. Только без этих, душа моя, — она с брезгливой гримаской указала Жориньке на его компанию. — Для меня они несколько грязноваты.

Жоринька принялся шикать и махать на «этих» руками:

— Прочь! Прочь! Прочь!

— «Яррр»? — сильно картавя, прогнусавил Алексис Крутицкий. — Боже, как это старрромодно! Как в прррошлом веке! Поедемте лучше в «Кладбище домашних животных», там акмеисты игрррают сегодня в буррриме.

— Фи! Буриме! Представляю себе их рифмы: четки-чечетки, — скривился Жоринька. — У них там даже шампанского приличного не подают.

— Пррризнайтесь, Жорррж, вы пррросто сами не в состоянии пррридумать ни одной рррифмы, вот и кррривитесь, — усмехнулся Крутицкий. — Ну, тогда… — Крутицкий наклонился к Жориньке, по-прежнему стоявшему на коленях подле Лизхен, и прошептал прямо в ухо так, чтобы никто больше не слышал: — В «Голубой ангел»? К мадам Марррилиз?

Жоринька сделал страшные глаза и повел ими в сторону Лизхен: мол, думай, при ком говоришь!

— Нет, нет, только в «Яр»! — вскричал он, вскочил на ноги и, увлекая Лизхен за собой, понесся к выходу.

Ленни смотрела на него с чувством легкого отвращения, одновременно не без восхищения думая: «Вот это да! Вот это выступление! Вот это цыганочка с выходом!»

— Ленни, ты с нами? — на ходу крикнула ей Лизхен.

Ленни отрицательно покачала головой. Зачем ей их глупый пьяный «Яр»? Их дурацкие цыгане в красных рубашках? Смотреть весь вечер, как Жоринька наливается шампанским? У нее есть дела поважней и поинтересней. Она поедет на кинофабрику Студенкина, где Эйсбар… Ах, как жаль, что его сегодня не было. Он так занят последнее время, но мог бы… Ее первая выставка… Успех… Родченко… Как он сказал? «Завидую вашему будущему?» Мысли ее мешались. Она выбежала на улицу, перескочила через наполовину срытый сугроб. Таксомотора не было. Она махнула извозчику. Быстрей! Да быстрей же!

Ррраз! — и смешная меховая шапочка с торчащими лисьими ушками полетела на один стул. Два! — и мягкое пальто пушистым бесформенным верблюжонком опустилось на другой. Три! — и вязаный шарф улегся в проходе между рядами, свернувшись толстеньким удавчиком. Четыре! — Ленни встряхнула короткостриженой головкой и плюхнулась на сиденье, вытянув ноги и закинув руки за голову в позе крайней беспечности и мечтательности.

— Вот и я! — выдохнула она. — А что это вы так смотрите, Эйсбар?

Эйсбар, мгновенно попавший под очарование ее стремительной летучести, смотрел, любуясь ее румяным — только что с холода — личиком. Она, как экзотическая птичка, влетала в любое помещение, порхала, клевала, щебетала, раскидывая вокруг себя разноцветные перышки, блестки и мишуру. «Интересно, — думал иной раз Эйсбар, — если ее саму снять в кино, не превратится ли черно-белая пленка в цветную?»

В маленьком просмотровом зальчике студенкинской кинофабрики они были одни. Возле проекционного аппарата горой были навалены коробки с пленками. Сегодня предстояло сделать архиважное дело: просмотреть пленки и выбрать наконец молодого режиссера, который будет ассистировать Эйсбару во время съемок «Защиты Зимнего». Задача была непроста. Требовался человек, который бы не только профессионально владел камерой, но в случае чего мог бы по раскадровкам и указаниям Эйсбара развести сцены, умел управлять массами, чувствовал масштаб, понимал цели и задачи. Был объявлен конкурс наподобие первого, «большого», и скоро пленки от начинающих киносъемщиков начали приходить со всей России: не считая двух столиц, из Ярославля, Нижнего, Казани, Костромы, Астрахани, даже из Екатеринбурга и Иркутска приехало несколько посылок. В эту груду коробок Ленни незаметно для Эйсбара сунула и одну свою съемку.

— Что такого может с вами случиться, Эйсбар, чтобы вы доверили кому-то командовать за вас на площадке? — спрашивала Ленни после того, как тот объявил конкурс на ассистента.

— Вдруг заболею? — угрюмо отвечал Эйсбар.

— Вы? — удивлялась Ленни. — Когда это вы последний раз болели? Что-то не припомню.

— Мало ли, — бурчал Эйсбар, чувствуя легкое раздражение от ее приставаний, и Ленни умолкала, понимая, что в разговорах о «Защите Зимнего» лучше держаться серьезного тона — чувство юмора по этому поводу Эйсбару явно изменило.

Прошло больше двух месяцев с того дня, как в своем высоком кабинете в Охотном Ряду Эйсбара привечал округлый Долгорукий, а Ленни, вся в слезках, уезжала домой с приема, устроенного в честь ее возлюбленного, который неожиданно стал частью большой государственной игры. Эйсбар по-прежнему был страшно занят — более чем обычно, подготовка к съемкам «Защиты Зимнего» полностью поглощала его, — однако Ленни, пережив свои обиды, заново нащупала к нему дорожку. Умная Лизхен учила ее:

— Дурочка, — говорила Лизхен. — Копить обиды — толкать к разрыву.

— А что же делать? — спрашивала Ленни, с отчаянием заглядывая ей в глаза — вдруг да сыщется чудодейственное приворотное зелье.

— Помогай, дурочка, помогай.

И Ленни помогала. Эйсбар писал сценарий — Ленни перепечатывала его на машинке. Эйсбар перечитывал сценарий, рвал листы, выкидывал их в корзину — Ленни бережно собирала их, разглаживала и складывала в папочку. Эйсбар делал раскадровки — Ленни сидела рядом с карандашом на изготовку. Эйсбар отбирал актеров — Ленни организовывала пробы, сама рассылала письма претендентам, привозила их на студию, ставила свет, подыгрывала, если надо, на площадке. Эйсбар, проходя мимо, как бы невзначай ерошил ей волосы, а вечером в своей мастерской бывал особенно страстен. Сегодня он не звал ее на просмотр, но был рад, что она пришла. И Ленни сразу почувствовала, что пришла кстати, не помешала — расслабилась, разулыбалась. Он зарядил пленку, и проекционный аппарат застрекотал.

…Скауты в коротких штанишках, отмахивая левой рукой и ударяя кулачками по барабанам, маршируют по Тверской… Ряды балетных пачек на сцене Большого театра сливаются в гигантскую игольчато-стрельчатую белую хризантему… Гвардейцы в блестящих касках гарцуют на породистых орловских рысаках по Соборной площади Кремля. Эйсбара интересовали массовые сцены, тесные скопления людей, движение, колыхание толпы, ее тяжелое дыхание, смрад, топот сапог, звон копыт, человеческое месиво в его пристойном и непристойном виде. Он хмыкал, чесал в затылке, лохматил волосы, постукивал ногой об пол, иногда застывал, задумывался, иногда говорил: «Вот это ничего, а впрочем…» И видно было, что ничего его не зацепило.

— А вам как? — спрашивал он Ленни.

— Да все неплохо, — отвечала та с деланым равнодушием, с нетерпением ожидая, когда он зарядит ее пленку. — Возьмите любого. Они одинаковые.

Вдруг побежали смешные кадры. Рождественские гулянья у Новодевичьего монастыря. Пляшущие бабы и мужики — все немного в расфокусе, как будто и камера, и киносъемщик приняли на грудь так же. Вдруг глаз камеры сосредоточился, сфокусировался на одном лице. Выхватил смеющийся рот, крупно — большие, тесно посаженные белые зубы и — снова расфокус, пляшущая толпа, вихрь, странный кособокий ракурс, как будто эта пьяная массовка сейчас повалится в снег, не устояв на хмельных ногах. И сразу — широкая мужичья ладонь во весь экран, отмахивает ритм неслышной музыки.

— Ого! — сказал Эйсбар, зарядил пленку еще раз, начал смотреть заново и на какое-то время замолчал. — Он далеко пойдет, этот малый, — наконец, словно очнувшись, произнес он. — Посмотрите, милая Ленни, там на коробке должно быть имя автора. Да… Да… И вот еще… Если есть адрес, напишите от моего имени, чтобы завтра явился, надо поговорить. И пошлите с посыльным.

Ленни молчала, глядя на него немигающим взглядом и не двигаясь с места. Эйсбар удивленно посмотрел на нее.

— Вы не слышали?

— Слышала… — медленно проговорила она, как бы из забытья.

— Так в чем же дело?

— Да, конечно, простите, я задумалась. Я сейчас же напишу.

Мысль билась в ней, как воробышек, загнанный в сеть. Сказать или не сказать? Это была ее съемка. Та самая, что она украдкой сунула в общую кучу. Эйсбар сам послал ее снимать рождественские гулянья — ему было уже недосуг заниматься хроникой. Послал и забыл. «Сказать! — лихорадочно думала Ленни. — Немедленно сказать! Рассердится, что обманула, что вот так, тайком… Ну и что? Пусть сердится! Зато теперь я буду его ассистентом! Я… БУДУ… ЕГО… АССИСТЕНТОМ! Нет, не буду говорить. Пусть будет сюрпризом. Придет на встречу с ассистентом — а там я. Господи, что ж так сердце бьется? Вдруг он услышит? Спросит: „Милая Ленни, что это у вас внутри так громко стучит? У вас там что, дятел поселился?“» Она хихикнула в кулачок и тут же сделала серьезное лицо.