Кризис воображения - Константин Мочульский

Прощайте, вериги, недолгие спутники грусти,

Холодным железом живившие члены,

Со мной победившие столько несчастий.

В мгновенье вериги меня оживили.

Но это увлечение продолжается недолго. Вериги не оживили его, а только растравили ржавеющим железом его раны; от гниения, тлена и смерти они его не спасли. Добролюбов решает все бросить и уйти странствовать. Он уже видит себя каликой–перехожим на больших дорогах

и, подражая слогу народных песен, прощается с друзьями:

А и знаю я, братцы,

Что у вас в головах.

А и у меня, братцы,

Завелась болезнь.

А и с той поры, братцы,

Гвоздь в голове.

А и нету силы, братцы,

Кречетом летать.

Но не долго мне, братцы,

С вами говорить.

Солнце ждет меня, братцы,

И я знаю, кто.

Распрощаемся, братцы,

Только навсегда.

Уходит он от той жизни, которая стала для него смертью, уходит ослепший и оглохший, с «немотой в сердце», с болью в душе. Идет к какому то неясному свету, мелькнувшему ему во тьме. Беспомощно силится что то объяснить.

Зачем в созвучьях я услышал

Удары рук, их стук глухой?

Зачем в напевах так ловил я

Безумно–странную струю?

Мертвы теперь навеки звуки…

Для мира я глухонемой,

Но, как Бетховен, мир грядущий

Творю глубокой глухотой.

Вдруг сердце плачет в новой боли…

Кто объяснит в чем горе то?

И отчего так сухо чувство?

И сердце немо отчего?

После долгих скитаний на Севере, он приходит в Соловецкую обитель и поступает послушником. Верит, что в монастыре ему открылся «мир грядущий». Исступленно молится, умерщвляет плоть, выстаивает долгие службы, исполняет все обряды, мечтает о постриге. И вдруг все бросает, уходит из монастыря и отрекается от православия. Оо этом периоде его жизни сохранились самые скудные сведения. В книге «Не мир, но меч» Д. С. Мережковский посвящает Добролюбову краткую заметку. Он пишет: «Александр Добролюбов, гимназист декадент, подражатель Бодлера и Суннберна, проповедник сатанизма и самоубийства, вдруг покаялся, бежал, был послушником в Соловецком монастыре, а потом отрекся от православной церкви, исходил всю Россию от Беломорских тундр до степей Новоросин; служил в батраках у крестьянина, сходился с духоборами, штундистами, молоканами: за совращение двух купцов, которых уговорил отказаться от присяги и военной службы, приговорили к арестантским ротам, помиловали и посадили в сумасшедший дом — выпустили».

В феврале 1902 года Брюсов приезжает в Петербург и навещает семью Добролюбовых. В дневнике записывает: «В четверг утром был у Добролюбовых. А. М. Добролюбов обвиняется в оскорблении святыни и величества. Ему грозит каторга. Отец Гиппиуса хлопочет, чтобы его послали на поселение. Мать, негодуя, хочет спасти его сумасшедшим домом. «Гиппиус всегда был злой гений для Саши», — говорит она. Потом позвали ко мне Александра. Он вошел или явился как то неслышно; вдруг встал передо мной. Все такой же. Лицо исполнено веселья или радости. Тихо улыбается. Глаза светлые, радостные. Говорит тихо, мало. Перед тем, как отвечать, складывает молитвенно руки, словно размышляет пли выпрашивает поучения от Бога. Говорит на «ты», называет «брат», говорит умно и, конечно, вполне складно. Прощаясь, целовал меня. Мать рассказывает, что один он часто поет, импровизируя стихи. «Только бы записывать», — говорит она». Матери Добролюбова удалось спасти сына от каторги: он был помещен в психиатрическую лечебницу; в декабре того же года Брюсов с женой его навестили. «Ездили к Добролюбову, записывает поэт, — он в сумасшедшем доме. Но уже и доктора согласны, что он здоров. Добролюбов рассказывал мне свою жизнь за последние годы. Ушел он с намерением проповедовать дьявола и свободу. На первом пути встретил некоего Петра, человека неученого, но до всего дошедшего. Он многому научил Добролюбова. Когда же тот открыл ему свои тайные мысли, Петр соблазнился и оставил его. В Соловецком монастыре Добролюбова совсем увлекли. Он сжег все свои книги и уверовал во все обряды. Только при втором пути он немного стал освобождаться. Многому научили его молокане. Когда его арестовали, он на суде не был осужден. Его только обязали подпиской не выезжать. Он долго жил в Оренбурге, наконец понял, что больше нельзя. Пошел и заявил, что уходит. Ушел. Но через два дня его арестовали и отправили в Петербург. Теперь Добролюбов пришел опять к уверенности своих первых лет, что Бога нет, а есть лишь личность, Что религия не нужна, что хорошо все, что ему дает силу, Что прекрасны и наука и искусство… Добролюбов намерен вернуться в жизнь интеллигенции…».

«Еще Добролюбов мне рассказывал, что его первоначально очень томил «бес сладострастия». Но после это прошло.

А еще после опять вернулось. И он стал размышлять, почему соединение с одной женщиной — не блуд, а со многими — блуд? Ибо все — одно, телесность, множественность тел — призрак. И пришел к убеждению, что соединение со многими — не грех. Отсюда началось его разочарование в своем учении».

Эта полоса безбожия продолжается в 1903 году. Снова Брюсов встречается с Добролюбовым в Петербурге: он уже выпущен из сумасшедшего дома и живет у матери. Поэт разочарован в своем друге: «Та же трезвая проповедь любви и мира», — записывает он. «Читал он нам свои новые стихи и рассказы — в старом стиле — немного разве проще. Стоило ли уходить в Соловецкий монастырь и на Урал, чтобы через 5 лет придти к старому».

Но возвращение к безбожию не было завершением странного пути Добролюбова: он преодолевает искушение и снова возвращается к Богу. Осенью 1903 года он появляется в Москве у Брюсова. 'Тот записывает в дневник: «Был у меня Добролюбов. Лето он провел в Самарской губернии. Теперь едет в Петербург. Дни, когда мы видели его в Петербурге, он называет своим искушением. Тогда его обольщали сомнения, теперь он верит. Он вновь служит Богу. Говорит он самоуверенно, хотя кротко. Говорит: братья, сестрицы, но поучает и все предупреждает: «Может быть мои слова и не будут вам вразумительны». А говорит разные плоскости. Повторяет учение духоборов… А я спросил Добролюбова, что он думает о Христе. Он отвечал: «О ком ты говоришь? Если о сыне Мариам, я о нем ничего не знаю».

На этом записи Брюсова обрываются. О дальнейшей судьбе Добролюбова мы знаем мало. А. Белый в книге «Начало века» кратко рассказывает о новых скитаниях юродивого поэта на Севере. «Потом, — пишет он, — Добролюбов объявился на севере как проповедник, почти пророк собственной веры; учил крестьян он отказу от денег, имущества, икон, попов, нанимался по деревням в батраки… Росла его секта: хлысты, от радений отрекшиеся, притекали к нему; и толстовцы, к которым был близок; учил он молчаливой молитве, разгляду Евангелий, «умному» свету, слагая напевные свои гимны, с «апостолами» своими распевая их».

Всегда неожиданно появлялся в Москве и жил в квартире у Брюсова. Тот очень тяготился его посещениями и побаивался своего странного друга. Белый живописно изображает одно из таких появлений Добролюбова. «Раз, придя к Брюсову, — пишет он, — я уселся с семейством за чайный стол; вдруг в дверях появился высокий румяный детина; он был в армяке, в белых валенках; кровь с молоком, а — согбенный, скрывал он живую свою улыбку в рыжавых и пышных усах, в грудь вдавив рыже–красную бороду; и исподлобья смотрел на нас синим, лучистым огнем своих глаз: никакого экстаза! Спокойствие. Смешку усмешливую в усы спрятал, схватился рукою за руку, их спрятавши в рукава. Брюсов: «Брат Александр, возьми стул и садись». Нос — длинный, прямой, губы — сочные, яркие, тонкий профиль — не тонкий, а продолговатый; усы, борода лисий хвост. Ни тени юродства».

Знакомство Белого с Добролюбовым было недолгим. Однажды «пророк» написал ему странными каракулями письмо «о брате Метерлинке». Потом к нему явился. Долго сидел молча. «Вдруг, — пишет Белый, подняв на меня с доброй и с нежной улыбкой глаза удивительные, он произнес очень громко и просто: «Дай книгу». Имел в виду Библию. Я дал; он раскрыл, утонувши глазами в первый попавшийся текст; даже не выбирая, прочел его. «Теперь — помолимся с тобой, брат». И, глаза опустив, он молчал».

В 1905 году друзьями Добролюбова был издан третий сборник его стихов; «Из книги невидимой». В них мы находим те «напевные гимны», которые он распевал со своими «апостолами». Они напоминают народные духовные стихи и сектантские песнопения. Чем то древним, таинственным и сильным веет от этих вольных размеров и ломаных ритмов. «Пророк» заключен в темницу, но он знает: скоро раздвинутся стены и небо преклонится к земле. О преображении мира поет радостный пленник.

Брат, возрадуются стены темницы

И расцветут и оживут,

И покроются тысячами земных листьев

И облаками золотых цветов.

И победит храм нерукотворный

Храм рукотворный

И весь видимый мир.

И раздвинутся стены

И откроется небо.