Избранные произведения - Осаму Дадзай

Однако не могу сказать, что я был совсем неспортивным. Свой землистый цвет лица я относил на счет злоупотребления тем самым «массажем», и когда кто-нибудь говорил мне, что я плохо выгляжу, ужасно смущался, видя в этом намек на мою постыдную тайну. Спортом я начал заниматься, надеясь повысить содержание в крови гемоглобина.

Я и раньше страдал малокровием. В четвертом или пятом классе начальной школы услышал от младшего из старших братьев о демократии, а мать как-то при мне жаловалась гостям, что вся эта демократия ведет к тому, что налоги заметно повышаются, и на них уходит почти весь выращенный рис. Тогда демократические идеи увлекли и меня. Помогая нашим работникам летом косить траву, а зимой скидывать снег с крыши, я разъяснял им азы демократии. Потом, правда, узнал, что работникам моя помощь особой радости не доставляла. Кажется, после меня траву все равно приходилось докашивать. Честно говоря, помогая, если это, конечно, можно было назвать помощью, я рассчитывал улучшить цвет лица, но все мои старания оказались напрасными.

Когда решение о моем поступлении в среднюю школу было принято, я, думая, что физические упражнения улучшат цвет лица, стал в жаркие дни после школьных занятий плавать в море. Мне нравилось плавать по-лягушачьи, широко раскидывая ноги. Когда плыл, держал голову прямо над водой, поэтому мог любоваться переменчивостью волн, зеленой листвой на берегу, плывущими облаками. А еще я, будто черепаха, сильно вытягивал вверх шею. Мне хотелось приблизить лицо к солнцу и побыстрее загореть.

За нашим домом находилось большое кладбище, от него до дома я наметил себе стометровую дорожку и стал бегать по ней. Кладбище было окружено высокими тополями, отдыхая от пробежек, я прогуливался по нему, читая надписи на каменных памятниках. «Ростки луны во тьме пучины», «В душе твоей три мира существуют» — эти две буддийские строчки помню и сейчас. А однажды на черном кладбищенском камне, полностью заросшем мхом, прочитал: «покойный Дзякусэй из хижины Чистого Одиночества» и почувствовал странное волнение. Я обмакнул в грязь указательный палец и на белых бумажных лепестках лотоса, наверное, недавно оставленных на могиле, еле различимо, будто бы писал призрак, вывел слова, подсказанные мне одним французским поэтом: «Сейчас я под землей с червями забавляюсь». Следующим вечером, перед пробежкой, зашел на эту могилу и обнаружил, что послание «мертвого духа» исчезло без следа в потоке утреннего ливня, не успев вызвать слезы кого-нибудь из ближайших родственников умершего, а белые лепестки были местами порваны.

Так я проводил время в свое удовольствие, да и бегать стал гораздо лучше. Мышцы на ногах заметно окрепли. Однако цвет лица так и не улучшился. Осталось неприятное ощущение, что под внешним темным слоем загара затаилась грязновато-мутная бледность.

Я всегда испытывал интерес к своему лицу. Когда надоедало читать, доставал маленькое зеркальце и, глядя в него, гримасничал: улыбался, хмурился или, подпирая подбородок рукой, изображал задумчивость. Мне удалось придумать такую гримасу, которая могла рассмешить людей. Прищуренные глаза, наморщенный лоб, чуть надутые губы, получалось очень симпатично, будто бы медвежонок. Такое лицо я делал, когда был недоволен или когда чувствовал смущение. Однажды, навещая сестру в терапевтическом отделении префектуральной больницы, я состроил ей «медвежонка», и она, хватаясь за живот, буквально покатилась со смеху. С ней в больнице постоянно находилась только служанка средних лет, и сестра очень скучала, поэтому стоило ей услышать мои приближающиеся шаги, приходила в неописуемый восторг. Я же всегда очень громко топал, проходя по длинному больничному коридору. Если же вдруг целую неделю не заходил к сестре, она посылала за мной. Служанка с совершенно серьезным видом уверяла, что, когда я долго не появляюсь в больнице, сестре становится явно хуже, даже странным образом повышается температура.

К тому времени мне уже исполнилось 15 или 16 лет, на тыльной стороне рук выступили синеватые вены, и я чувствовал себя необыкновенно возмужавшим. Тогда же воспылал нежными чувствами к невысокому однокласснику с темным, будто бы загорелым лицом, и он отвечал мне тем же. Обычно, возвращаясь из школы, мы шли рядом. Краснели, стоило нашим мизинцам соприкоснуться. Как-то по дороге домой он заметил в полевой канавке, заросшей петрушкой и мокричником, тритона, и ни слова не говоря, выловил его и протянул мне. Я терпеть не мог тритонов, однако, изобразив радость, завернул подарок в носовой платок. Потом выпустил тритона в небольшой пруд во дворе нашего дома. Он плыл, вертя из стороны в сторону головой на короткой шее, но, когда на следующее утро я пришел взглянуть на него, тритона в пруду уже не было.

Моя излишняя гордость не позволяла мне с кем-либо откровенничать. Даже со своим приятелем я почти ничем не делился и уж тем более никогда не разговаривал с худенькой девочкой, ученицей женской школы, к которой был в то время неравнодушен: встречаясь с ней, почти всегда резко отворачивался, выражая презрение. Как-то осенью, среди ночи недалеко от дома начался пожар, я проснулся и вышел из дома — совсем рядом, вблизи синтоистского храма были видны сполохи пожара. Храмовые криптомерии, казалось, пытались преградить путь огню, а над деревьями, словно опадающие листья, метались маленькие птички. Я знал наверняка, что в воротах соседнего дома стоит девочка в белом ночном кимоно и наблюдает за мной. Повернувшись так, чтобы ей был виден мой профиль, я, не двигаясь, смотрел на пожар. Мне казалось, что на фоне красного пламени мой профиль неотразим. Я всегда так себя вел, поэтому, наверное, ни с тем учеником, ни с соседской девочкой отношения у меня так и не сложились. Наедине же с собой я становился гораздо смелее. Глядя в зеркало, заигрывал со своим отражением, улыбался и подмигивал. Вырезав ножичком на столешнице тонкие губы, целовал их. Потом губы эти раскрасил красными чернилами, но они получились слишком темными, мне стало неприятно, и я тем же ножичком их соскоблил.

Учась уже в третьем классе, я как-то ранним весенним утром по дороге в школу остановился на мосту, облокотился на красные круглые перила, и на какой-то миг окружающий мир перестал для меня существовать. Под мостом мирно текла широкая река, почти такая же, как Сумидагава. По-моему, именно тогда я впервые смог полностью расслабиться и забыть обо всем на свете. Обычно мне казалось, что кто-то постоянно следит за мной, и я всегда был начеку. Контролировал себя даже в мелочах, не делая ничего машинально, мне мерещилось, что окружающие обсуждают каждое мое действие: «смотрите, он в недоумении посмотрел на ладонь», «а теперь он что-то бормочет, почесывая за ухом». Очнувшись, почувствовал острую тоску. Обычно в таком состоянии я начинал думать о своем прошлом и будущем. Вот и теперь медленно шел по мосту, погружаясь в воспоминания, будто грезил наяву. Потом, вздохнув, подумал: «А смогу ли я достичь чего-либо в будущем?» Именно тогда моя душа потеряла покой. Ничто не удовлетворяло меня, я, кажется, все время топтался на месте. К лицу словно прилипла многослойная маска, за которой никто не мог разглядеть мою истинную тоску. И, в конце концов, я нашел для себя пусть жалкий, но выход. Творчество. Похоже, многие, так же как и я, чувствовали это необъяснимое томление. «Стану писателем, стану писателем», — втайне мечтал я. В тот год младший брат тоже поступил в среднюю школу и стал жить вместе со мной, я посоветовался с ним, и приблизительно в начале лета, объединившись с несколькими приятелями, мы создали свой журнал. Напротив нашего дома как раз находилось большое издательство. Туда мы и обратились. Обложку для журнала заказали красивую, выполненную литографическим способом. Готовые экземпляры раздавали одноклассникам. Каждый месяц я писал что-нибудь для нашего журнала. Начал с философских размышлений на темы морали. Хорошо удавались мне и эссе — короткие, всего в одну-две строчки. Журнал издавался уже год, когда из-за него у меня разладились отношения со старшим братом.

Брата беспокоило, что мы излишне, по его мнению, увлечены литературой. Я получил от него длинное письмо. Он писал достаточно жестко: «В химии есть уравнения, в геометрии — теоремы, причем всегда дается оптимальный ключ к их решению, а в литературе такого ключа не существует; я считаю, что, не достигнув необходимого возраста и не имея определенных условий, нельзя по-настоящему заниматься литературным творчеством». Я был с ним совершенно согласен. Однако верил, что я именно тот, кому уже сейчас позволительно литературой заниматься. И сразу же написал ответ. «Все, что ты пишешь, совершенно справедливо, я счастлив, что у меня такой замечательный старший брат, однако ради литературы я вовсе не пренебрегаю учебой, а как раз наоборот, литературная деятельность служит стимулом в учебе». Словом, был тверд, отстаивая свою позицию, правда, постарался смягчить ответ явной лестью в адрес брата.