Ничья земля - Ян Валетов

Река на глазах схватывалась льдом — поражала нереальность происходящего. По воде разбегались слюдяные пластинки, потом, с тихим похрустыванием, превращались в ледяное поле, ползущее от берегов к середине реки. От рассыпанных то тут, то там полыньей валил густой пар. Воздух, пронизанный неземным холодом, сгустился до плотности глицерина, трещали ветки деревьев, у земли клубился, похожий на трубочный дым, сизый туман.

— В палатки! — заорал Вадим, и в это время от холода у него лопнула нижняя губа, и по подбородку потекла густая, почти черная кровь. — Там печки — и топить, топить!

Он сообразил, что возле палаток остались часовые, и проорал то же самое в уоки-токи — до палаток надо было еще добежать.

Сергеева, Молчуна и Матвея несли через заросли, как бревна на субботнике — с той же целеустремленностью и осторожностью. Благо, ударов хлещущих по телам веток они не чувствовали из-за окоченения.

Непорядки с климатом начались в первый же год после Потопа, не только на Ничьей Земле, а на всем континенте. Ученые связывали это и с изменениями геофизических условий на огромных территориях, и с чудовищными по интенсивности выбросами химических веществ: углеводородов, фенолов, фреонов и прочих радостей с разрушенных химзаводов. Озоновый щит над местом катастрофы превратился в решето. Летом, в ясные дни, которые, слава Богу, случались не так часто, можно было запросто пойти пузырями от попадания прямых солнечных лучей. За сорокоградусной жарой, вместе с ночной тьмой, на землю падал холод, и температура июльским вечером снижалась до нуля. Шквальный ветер мог налететь средь бела дня, сокрушить вековой лес, и тут же затихнуть, превратившись в подобие прохладного бриза.

Но такого холода, буквально рухнувшего на землю, Сергеев не помнил. Будь до палаток на километр больше — все они бы замерзли в пути.

В разгромленном лагере охотников пылал двухметровый костер — тело из него вытащили, и оно дымилось в стороне, распространяя вокруг себя запах пригоревшего бифштекса, особенно хорошо ощущаемый в ледяном воздухе. В палатке растопили буржуйки — металл печек начал медленно багроветь. Весь отряд сбился в одном месте, как отара овец в загоне. Вместе было теплее. О боевом охранении никто и не подумал — металл автоматов от мороза прикипал к рукам намертво, на оружии оставались куски кожи — нескольким бойцам уже оказывали первую помощь.

Сергеев чувствовал, как их раздевают, как растирают спиртом, как льют его же в горло, слышал, как трещит раскаленный металл буржуек, но все еще не мог произнести ни слова. Потом, внезапно, словно повернули выключатель, его, завернутого в шерстяные одеяла, начало бить крупной дрожью. Настолько крупной и неудержимой, что стало трудно навести резкость — Михаил словно ослеп, только бился всем телом, как в судорогах. Рядом дрожал и трясся Молчун, за спиной подвывал пришедший в себя Матвей. Три богатыря на привале. От жара пылающих дров сосульки на волосах растаяли и по лицу, как слезы, потекла вода.

К конечностям возвратилась чувствительность и вместе с ней пришла боль. Больно было очень, но то, что болит — не отморожено.

Рядом, на набросанные на дощатый настил матрасы, опустился Вадик, с подбородком густо покрытым кровью, что делало его похожим на лопоухого графа Дракулу после плотного обеда, и, нагнувшись, заглянул Сергееву в глаза.

— Что, дружище, трясет?

Вопрос был по сути дурацким — попробуйте в таком состоянии кивнуть, или сказать что-то.

— Ну, — сообщил Вадик, — жить будете!

И это радовало.

— Ты, Сергеев, вообще, молоток! Я такого в жизни не видал. Только в кино, в детстве. Как фильм назывался — не помню, я тогда маленьким был. Но точно, как там. Равви говорил, что ты крутой, но чтоб такое!

В палатке было шумно от голосов и сравнительно тепло, даже в нескольких метрах от разогретых печей. Кто-то уже нашел ящики с продуктами и, получив разрешение, вскрыл несколько банок с тушенкой. В воздухе запахло едой, потом, порохом и кровью. Трупы из палатки выбросили, но доски пола были залиты основательно.

— Настоящий запах войны, — подумал, приходящий в себя Михаил. — Жратва, выделения и смерть.

— Спасибо.

Сергеев обернулся уже бодрее — все-таки отогрелся. Это был Подольский — лысый, синегубый и синеносый, страшный, как сама смерть.

Михаил попытался улыбнуться в ответ, но только скорчил рожу.

— Интересно, — сказал Вадик, — этот зусман — надолго? Если на день-два, то перекантуемся, не баре. А ежели на пару месяцев — тогда — все. Пиз…ц! Причем всем.

Сергеев помотал головой и промычал что-то невнятно.

— Что, Миша? — переспросил Вадик.

— Не будет, — выдавил из себя Сергеев. Получилось «нэ уде», но понять, все-таки, можно было.

— Что — не будет?

И тут Сергеева, как прорвало — подвижность разом вернулась к губам и языку.

— Долго это не будет.

— Почему?

— Мне объясняли — это как труба длиной в десять километров. Как глаз бури — знаешь, что это такое? Ни ветерка. Холодный воздух падает вниз, теплый — летит вверх. Теплообмен, только с верхними слоями атмосферы. Если тебе от этого легче — там наверху сейчас тепло и сыро. А здесь, кажется, птицы позамерзали. Я никогда о таком холоде не слышал. Я слышал о перепадах в пятнадцать градусов. Сколько там было снаружи?

— Хер его знает, — беззаботно сказал командир штурмовой группы, — ну, не меньше минус сорока, сорока пяти. У меня термометра нет. Блин, я думал — мы в землю вмерзнем. Так сколько это будет длиться?

— До первого порыва ветра.

— Ну? — удивился Вадик. — А если его не будет?

— Будет, — сказал Сергеев, — куда он денется?

— Курить будешь, — простучал зубами Подольский. — Тут ребята ящик сигарет нашли. Хорошо жили, бляди!

Табачный дым наполнил легкие и, в первый момент, подействовал на Сергеева, как стакан водки, выпитый на голодный желудок.

Сигареты были свежие, крепкие, не отдавали складской затхлостью — такие на Ничью Землю попадали редко. То, что лежало на складах с допотопных времен давно перестало пахнуть настоящим табаком, но пользовалось сумасшедшим спросом. Махра — махорка, которую выращивали на юге ЗСВ, могла свалить мамонта, не только человека. Ее Сергеев никогда не курил, он предпочитал воздерживаться от табака неделями, чем давиться этой дрянью.

Заверещала рация.

— Равви, — сказал Вадим, — тебя.

Сергеев взял уоки-токи.

— Был бы ты моим бойцом — уже б представил бы к ордену Красного Знамени, — пробасил Равви в динамике. Голос доносился почти без искажений.

— Ну, полковник, у тебя память хорошая. Кто еще помнит этот орден?

— Кому надо — те помнят. Героя Союза бы дал. Героя Украины.

— Не, горячись, Равви! Не горячись!

— Да не горячусь я! Если бы не ты — они бы моих ребят набили, как уток по осени. С двух вертушек, да с налету!

— Положим, твоих ребят так просто не набьешь, — возразил Михаил, — тут, все же, лес, а не поле. И мальчики у тебя сами кого угодно уронят.

— Ладно, — сказал Равви, — чего спорить? Все равно у меня никакой другой звезды, кроме звезды Давида нет. Если возьмешь — награжу ей! Спасибо, Миша!

— У вас холодно?

— Как в жопе у белого медведя!

— Не шути, Равви! Там, как раз, тепло!

— Да холодно, холодно! Жаровни в палатках. Вкатили полевую кухню в столовую. Обморожений нет. Лошадей прикрыли, чем могли и в палатки, с людьми вместе. Крысы, мыши, вся живность на тепло бежит. Так, что я теперь не Равви, а Ной! Слушай, Миша, а это надолго?

— Может час, может день, может минута.

— А неделя?

— Может, но маловероятно!

— Ну, тебя на хрен, с твоими вероятностями, Сергеев! Скажи по-человечески! У меня аллергия на лошадиную шерсть!

— Пока не дунет ветер, полковник.

— Шутишь? — спросил Равви с недоверием.

— Да нет, не до шуток.

— Ну, что это за хрень, — жалобно сказал Говорящая Голова, — раньше было сто египетских казней — и все, а теперь, каждый день что-то новое. Сергеев, тут на улицу поссать не выйдешь — струя замерзает, не в палатке же это делать, между бабами и лошадьми?

— Приспособишься, как-нибудь, — сказал Михаил. — Не ной, старый Ной!

Равви басовито хохотнул.

— Видишь, меня уже повысили! Ладно, держитесь, до связи. Смотри там за Мотлом! Мне он нужен!

И Равви отключился.

— И этот человек, — вздохнул Подольский, слушавший разговор, — наш старейшина. Богохульство на богохульстве. Сейчас он в хорошем настроении. Все целы. Все живы. Ты бы послушал, что он говорит, когда дела плохи…

— Догадываюсь, — сказал Сергеев. — Ты, кстати, тоже не институтка, когда тебя зацепишь.

Матвей печально кивнул и шмыгнул носом.

— Просто, я думаю, что скажет настоящий раввин, когда его пришлют сюда.