Не от мира сего - Александр Бруссуев

Как и предполагал, в Вайкойлу пришел в полнейших сумерках. Недолгое его отсутствие казалось значительным, разнообразие событий, мнилось, тоже должно было изменить и родную деревню. Но здесь все оставалось по-прежнему. Так же перелаивались по дворам вредные собаки, так же несла свои воды река Седокса, так же кое-где в домах палили лучины. Он был единственным событием этого уголка Ливонии, и рядом глубоко вздыхало другое событие — лошадь Зараза.

Родители, вопреки ожиданию, не спали. Словно знали о возвращении великовозрастного сына.

— А тобой уже интересовались, — собрав на стол нехитрую трапезу, сказала мать. — Из Олонца приходили люди, пытали, правда ли то, что шведов на Ладоге изловил?

Эх, разнеслись все-таки вести по земле. Не удалось сохранить свою персону в тайне. Лучше бы Лаури один прослыл героем.

— И зачем им знать это понадобилось? — спросил Илейко.

— Будто сам не понимаешь, — нахмурился отец. — Им-то шведы эти до одного места. Они тебя заполучить хотят.

Ну ладно, стало быть, и выбора особого нет. Уходить надо утром в северные края. Узнать, что такое легендарная калевальская Похъёла, увидеть живого метелиляйнена. Ничто так не успокаивает, как отсутствие выбора. Сразу жизнь становится легкой и простой.

— В общем, так получается, — начал Илейко. — Пока меня эти люди не словили, уж для какой там цели: в казаки определить, либо что-то еще — сидеть и ждать их не собираюсь. Вряд ли, сподобились с самого Олонца в Вайкойлу ехать, чтобы награду вручить. Они только наказывать охотно ездят, поощрять — не барское это дело.

— Так как же, сынок, не отдохнувши-то, — всплеснула руками мать.

— Я как раз и отдыхаю, — улыбнулся Илейко. — Уставал я на печи сидеть. Теперь же — сплошной отдых. Не переживайте за меня, есть у меня дело, им и займусь. Когда вернусь — даже не знаю. Вы уж благословите меня на разлуку. Знать, судьба моя такая.

Поутру, еще затемно, простившись с братьями и сестрами, Илейко отправился к озеру Ладога. Родители благословили его на дальнюю дорогу: кто знает, доведется ли еще когда свидеться.

— Не кручиньтесь по мне понапрасну, — сказал он на прощание. — За все в этом мире надо платить. Какой толк был от безногого казака, только еду переводить. Теперь же, когда я встал, потребность во мне превеликая. Нужны нашим правителям люди, способные устрашить и держать в узде и повиновении прочих. Кому, как не мне этим заниматься? Но что-то, честно говоря, неохота. Зарекаться не берусь, но быть казаком — себя не уважать.

И мать, каждый миг промокая платочком проступающие слезы, и отец, непроизвольно сжимая и разжимая кулаки, понимали, что нет для их сына места в жизни деревни Вайкойлы. Это место, оказывается, нужно сызмальства получить. Выпал из жизни — выпал из общественного устройства. Не от мира сего.

Илейко шел вместе с норовящей положить ему на плечо свою голову лошадью, и было ему донельзя тоскливо. Однако сделав первую сотню шагов, тоска притупилась, еще через пятьдесят — начала забываться, а спустя последующие двадцать пять — исчезла напрочь. Путь у него был неблизкий, к Сиверским горам, загадочному Лови-озеру и волнующему своей непознанностью месту Аранрата. Требовалось изловить буйного метелиляйнена Пекку, успеть шепнуть ему волшебное слово приветствия от Мики, пока он не размозжил голову камнем или кистенем, и жить дальше по обстоятельствам.

Об этом и еще многом другом он и поведал бортнику Лаури, когда добрался в целости и сохранности до его дома в деревне Верхний Конец. Зараза, вернувшись в родные ясли, кивала головой направо-налево, словно здороваясь с привычным ей окружением.

— Вот принимай лошака в полном здравии, — сказал Илейко, похлопав кобылу по спине.

Та в ответ подняла губы, демонстрируя неприятного вида зубы, и зашевелила челюстями, будто отвечая.

— Умница, Зараза! — засмеялся Илейко.

— Зорька, — поправил его бортник. Лошадь укоризненно взглянула на него.

— Ишь ты, не нравится, — тоже заулыбался Лаури. — Конечно, мы теперь гордые, мир посмотрели, копытом побили. Какие же "Зорьки"? Только "Зараза" — и дело с концом!

Бортник сообщил, что изловленный ими радимич оказался нищ, как церковная крыса, и такой же убогий. Ничего не знал, валил все на шведов, говорил, что те самого Дьявола вызывали на помощь "святому" Папскому делу. Было то, или не было — спросить не у кого. Латгалы и жмудь уплыли в Ладогу, ищи их, свищи. Шведы с разорванными глотками остались не при делах. Польза от них — два кошелька серебряных ливонских грошей. Остальное — вред: и черные свечи, и тонюсенькая кривая Библия, написанная задом наперед, и зловещие знаки на костях неведомо кого. Очень несолидные шведы, чернокнижники и колдуны какие-то, а еще под охраной Батиханских ярлыков, где живого места от крестов не было.

— Добро-то я оставил себе, — похлопал по своему карману Лаури. — Воеводам и прочим херрам (Herra — господин, как уже упоминалось, в переводе, примечание автора) это без надобности — я им зло все отправил. Пусть свечи и кости оприходуют.

— Держи, — бросил он небольшой кожаный кошелек гостю. — Да смотри, чтобы карман не порвался.

Илейко словил мешочек и прикинул на вес: целое богатство. Можно было отказаться, никаких чувств от внезапно свалившихся денег не испытывал, но промолчал. Наверно, не хотелось Лаури обижать. Тот бы при желании мог себе оба кошелька оставить, никто бы не узнал.

— Спасибо! — просто сказал Илейко, пряча богатство за пазуху, поближе к сердцу.

— Не за что, — махнул рукой Лаури. — Тут тебе еще жеребя выделили, да больно уж маленького. Как говорится, "На тебе, Боже, что нам негоже".

— И что же мне с ним делать? — удивился Илейко, никогда не слывшим специалистом по лошадям. Пес с ней, с Заразой — идет себе рядом, поклажу несет, слова лишнего не скажет, ест что попало. Молодой конь — совсем другое дело. Его в росах купать надо, кормить зерном отборным, выгуливать на лугах, да потом еще объезжать. При мысли о скачке на ретивом жеребце заныло седалище. — Я в жизни на лошадях не скакал, тем более, без седла.

— А, — засмеялся бортник. — Как же ты с Заразой своей справился?

— Да никак, — ответил Илейко. — Шел рядом, за ухом чесал.

Лаури смеялся, чуть по земле не катался. Ему казался забавным сам факт, что кто-то так трепетно может относиться к средству передвижения. Однако, зная намерения лива двигаться дальше на север, он предложил вариант разрешения ситуации.

Илейко, облегчив свой кошель на несколько грошей, приобрел седло, стремена и сбрую. На своего юного жеребца одевать это дело не стал, ибо тот мог не совсем правильно истолковать это событие и благополучно околеть. Зато приспособил все это для мудрой Заразы. За деньгу малую она поступала в полное владение нового хозяина, к кому уже привыкла и считала своим благодетелем. Ее, конечно, немного удивило то, что придется бродить по дорогам в скаковой амуниции, но если бы она узнала, что и сам авторитет окажется в седле, то, без всякого сомнения, от похода бы отказалась. Высокий рост Илейки подразумевал и порядочный вес.

Жеребенок становился питомцем Лаури: тот его холил, лелеял и пестовал, а также считал в случае успешного произрастания настоящей скаковой лошадью. Пока Илейко бы не вернулся с новым предложением. К тому же старосте Тулоксы негласно поступило распоряжение, по приходе статного богатыря за причитающейся ему наградой обязательно последнего попридержать и известить кое-кого в Олонце. Так что за жеребенком, взятым на время ожидания Лаури, был установлен надзор. Илейко опять забыл поинтересоваться между делом, как же зовут его новую собственность. Впрочем, бортник выказывал некоторое сомнение, что она, эта собственность, благополучно произрастет. Уж больно тщедушной казалась маленькая коняжка.

К моменту, когда Илейко собрался ехать к Сиверским горам, всю Ливонию изрядно лихорадило. Вообще-то любое государственное образование даже с таким минимумом исконно государственных функций, как было в Ливонии, постоянно потряхивает и переворачивает. Власть, принадлежавшая воспитанным на древних традициях ливонским рыцарям, не являлась единой. Раздробленность на самостийные очаги самоуправления уникальным образом не мешала целостности всей державы. Все бы ничего, жили бы, как прежде, когда птицы летали на Северный полюс, выращивали рожь, добывали пушнину в лесу и рыбу в озерах, плавили бы настоящее железо, растили бы выносливых лошадей, писали иконы, строили деревянные замки и дворцы, бились в междоусобицах, отражали набеги северных и западных соседей, сами в боевые походы ходили. Но рано или поздно времена меняются. Опс — а на юге назрел, как нарыв, новый народ, без роду, без племени. Опс — а на западе объявились цивилизованные и от этого мнящие себя вершителями судеб сословия. Опс — восток откатился куда-то в далекие дали, и уже Ливония — идея и цель "драх нах остен", чтоб было кого резать и бить. Не всегда нападают на тех, кто может напасть сам. Всегда — на тех, кто не такой, как все. Вера сменяется религией, Веру давят деньги, Вера не может существовать, когда совесть нечиста. Если есть где-то очаг этой самой Веры — вали ее кагалом. Сатанист Папа из Батиханства с одной стороны, Константинополь с другой. Мочи козлов!