Восставшая Мексика - Джон Рид

Старшие офицеры смотрели на это сквозь пальцы. Вилья издал специальный приказ, где говорилось, что офицер не имеет права отбирать у солдат добытые ими вещи. До сих пор в армии редко случались кражи – во всяком случае, постольку, поскольку это касалось нас, корреспондентов. Но в то утро, когда наша армия вступила в Гомес, в психологии солдат произошла странная перемена. Проснувшись в своем лагере возле канала, я не нашел Буцефала на месте. Ночью моего коня украли, и больше я его не видел. Во время завтрака к нам подсело несколько кавалеристов, а когда они ушли, мы недосчитались револьвера и ножа. Дело обернулось так, что каждый тащил у кого мог. И поэтому и я украл, что мне было нужно. Неподалеку от нашего лагеря на поляне пасся большой серый мул с веревкой на шее. Я надел на него мое собственное седло и поехал на передовые позиции. Это было великолепное животное, стоившее по крайней мере в четыре раза дороже Буцефала, как я скоро имел возможность убедиться. Кого бы я ни встречал по дороге, все претендовали на этого мула. Один кавалерист, пробегавший мимо меня с двумя винтовками в руках, крикнул:

– Oiga, compañero, где ты достал этого мула?

– Нашел его на пастбище, – ответил я неосторожно.

– Так я и думал! – воскликнул тот. – Это мой мул. Слезай с него сию минуту!

– А седло тоже твое? – спросил я.

– Клянусь божьей матерью, что и седло мое.

– Значит, ты все врешь, потому что седло – мое собственное.

Я поехал дальше, а он остался на дороге и долго кричал и ругался. Затем я повстречал старика пеона, который вдруг нежно обнял мула за шею.

– Наконец-то! Мой мул, мой замечательный мул, которого я потерял. Мой Хуанито!

Кое-как я оторвал его руки от шеи мула, невзирая на мольбы заплатить ему за мула хотя бы пятьдесят песо в виде компенсации. В городе ко мне подъехал какой-то кавалерист и, преградив дорогу, потребовал, чтобы я немедленно вернул ему «его мула». Вид у него был грозный, а в руке он сжимал револьвер. Я отделался от него, назвавшись артиллерийским капитаном и заявив, что мул этот числится за моей батареей. Через каждые пять шагов я наталкивался на нового владельца мула, который спрашивал, с какой стати я разъезжаю на его собственном драгоценном Панчито, Педрито или Томасито! Наконец навстречу из казармы вышел солдат с письменным приказом своего полковника, увидевшего меня в окно, передать мула солдату. Я показал ему пропуск, подписанный: «Франсиско Вилья», и этого оказалось достаточно…

По широкой пустынной равнине, где так долго происходило сражение, поднимая тучи пыли, змеились длинные колонны – армия стягивалась в город. А по железнодорожному пути, насколько мог охватить глаз, один за другим двигались поезда с тысячами женщин, детей и солдат. Торжествующе гудели паровозы, воздух оглашался радостными криками. В городе с наступлением утра установился полный порядок и спокойствие. С момента вступления в город Вильи с его штабом всякий грабеж прекратился, и солдаты опять начали относиться с уважением к чужой собственности. Тысячи человек занимались уборкой трупов, вывозили их за город и сжигали. Еще пятьсот человек несли охрану города. Первый приказ по армии гласил, что всякий солдат, появившийся на улице в пьяном виде, будет расстрелян.

В третьем поезде был наш вагон, специально отведенный для корреспондентов, фотографов и кинооператоров. Наконец мы добрались до своих коек, своих вещей и до своего любимого повара-китайца. Наш вагон поставили в тупике неподалеку от станции. И когда мы, измученные жарой, пылью и усталостью, наконец удобно расположились в нем, но всем рядам стала рваться шрапнель – стреляли федералисты из Торреона. В это время я стоял в дверях вагона, но, услышав пушечный выстрел, не обратил на него никакого внимания. Вдруг я заметил в воздухе какой-то предмет, похожий на большого жука, за которым тянулся дымовой хвост. Он со свистом пронесся мимо нашего вагона и в шагах сорока с леденящим: трах! – ви-и-и-я! взорвался среди деревьев, где расположились лагерем кавалеристы со своими женами. Человек сто бросились к своим лошадям и в панике поскакали в сторону равнины, женщины кинулись за ними. Убило двух женщин и лошадь. Одеяла, пищевые припасы, винтовки – все было в панике забыто. Трах! – ви-и-и-й-я! – новый взрыв по другую сторону вагона. Теперь уже совсем рядом. Позади нас, на путях, двадцать длинных поездов, наполненных визжащими женщинами, пытались одновременно выехать со станции – истерично завывали гудки. Разорвалось еще два неприятельских снаряда, а потом мы услышали, как загремел в ответ «Эль Ниньо».

Обстрел оказал на корреспондентов и журналистов особое действие. Как только разорвался первый снаряд, кто-то достал фляжку с виски – совершенно по собственному побуждению, и мы пустили ее вкруговую. Никто ничего не говорил, но каждый, когда подходила его очередь, отхлебывал порядочный глоток. Всякий раз, как взрывался снаряд, мы вздрагивали и пригибались, но потом привыкли. Затем мы начали поздравлять друг друга и самих себя с тем, что мы такие храбрецы: вот спокойно сидим в вагоне под артиллерийским обстрелом! Наша храбрость возрастала по мере того, как виски убавлялось, а выстрелы становились все реже и наконец прекратились совершенно. Об обеде все забыли.

Вспоминаю, что вечером два воинственных англосакса, стоя в дверях вагона, осыпали проходящих мимо солдат насмешками и самой отборной руганью. Кроме того, мы перессорились между собой, и один корреспондент чуть не задушил «слюнявого дурня» с киноаппаратом. А поздно ночью мы с жаром убеждали двоих из нашей компании не ходить в разведку к занятому федералистами Торреону, раз им неизвестен пароль.

– А ну, чего тут бояться? – кричали они. – У всех этих грязных мексикашек нет храбрости ни на грош! Один американец может уложить пятьдесят мексиканцев! Вы что, не видели, как они удирали сегодня, когда в роще стали падать снаряды? А вот мы – ик! – спокойно сидели в вагоне…

Часть пятая

Карранса. Впечатление

Когда в Хуаресе был подписан мирный договор, которым закончилась революция 1910 года, Франсиско Мадеро проследовал на юг к городу Мехико. Повсюду он выступал перед толпами полных энтузиазма и торжествующих пеонов, которые приветствовали его как освободителя.

В Чиуауа он произнес речь с балкона губернаторского дворца. Когда он заговорил о тяготах, которые пришлось перенести кучке людей, навсегда свергнувших диктатуру Диаса, о принесенных ими жертвах, голос его прервался от волнения. Обернувшись назад, он притянул к себе высокого бородатого человека внушительной внешности и, обняв его за плечи, сказал со слезами на глазах:

– Вот хороший человек! Любите и почитайте его всегда.

Это был Венустиано Карранса, человек, чья жизнь была отдана служению высоким идеалам; крупный помещик, происходивший от испанских завоевателей, унаследовавший от своих предков огромные поместья, он принадлежал к тем мексиканским аристократам, которые, подобно Лафайету и еще некоторым вельможам во времена французской революции 1789 года, душой и телом отдались борьбе за свободу. Когда началась революция Мадеро, Карранса принял в ней участие поистине средневековым образом. Он вооружил пеонов, работавших в его обширных поместьях, и отправился с ними на войну, словно какой-нибудь феодальный сеньор, а когда революция победила, Мадеро назначил его губернатором штата Коагуила.

Когда Мадеро был убит в столице и Уэрта, объявив себя президентом, разослал циркулярное письмо губернаторам штатов, требуя от них признания новой диктатуры Карранса отказался даже ответить на письмо, заявив, что он не желает иметь дела с убийцей и узурпатором. Он обратился с призывом к мексиканскому народу взяться за оружие, объявил себя Первым вождем революции и призвал всех друзей свободы объединяться вокруг него. Затем он выступил из столицы штата на фронт, где принимал участие в первых сражениях у Торреона.

Спустя некоторое время Карранса перебросил свои войска из Коагуилы, где кипели события, через всю республику в штат Сонору, где не было никаких событий. Вилья вел бои в штате Чиуауа, Урбина и Эррера – в Ду-ранго; Бланко и другие – в Коагуиле, а Гонсалес – близ Тампико…

Карранса предавался спячке вплоть до наступления весны, когда, очевидно завершив все то, ради чего ему пришлось прибыть в Сонору, он обратил свой взор на территорию, где велась настоящая борьба за революцию.

В течение этих шести месяцев положение совершенно изменилось. Кроме северной части штата Нуэва-Леон и большей части штата Коагуила, Северная Мексика была в руках конституционалистов почти от моря и до моря, и Вилья с хорошо вооруженной, хорошо дисциплинированной десятитысячной армией начинал кампанию у Торреона. Все это было осуществлено руками почти одного Вильи; Карранса только посылал поздравления. Правда, он все-таки образовал временное правительство; Первого вождя окружало огромное сборище политиков-оппортунистов, они громко выражали свою преданность делу революции, часто обращались с воззваниями к народу и были полны зависти друг к другу и к Вилье. Мало-помалу личность Каррансы была заслонена его кабинетом, хотя имя его по-прежнему пользовалось всеобщим уважением.