Жизнь нежна - Галина Романова

— Ну да.

— А что взамен хотел?

Тайку Прохоров хотеть никак не мог, решил Хаустов, внимательно оглядев расплывшееся тело супруги. Что тогда?

— Просил, чтобы я Полине не рассказывала про его роман с Зойкой. Умолял просто, между строк намекая поначалу, что все, мол, мы не без греха. А потом уже в открытую начал угрожать, что тебе расскажет.

— Подонок, — с брезгливой миной обронил Хаустов.

А про себя тут же подумал, что Прохоров мог бы и не стараться — устраивать сцену своей жене Тайке теперь он бы ни за что не стал.

Все исчезло, утонуло, подернулось осклизлой ряской, как в затхлом водоеме. И никакого чувственного всплеска на неподвижной поверхности уже давно не наблюдалось. Никакой даже мало-мальски заметной ряби. Тихо все, безнадежно с годами затухло.

— И что же, ты ему пообещала Полине не рассказывать о том, какой он мудак? Пообещала закрыть глаза на его художества?

— Мне, между прочим, по барабану, с кем он спит. А о ее нравственности я и вовсе не обязана печься. У нее муж есть. Да ты теперь, оказывается, в заступниках.

— А Вера?

— А что Вера?

— А как же Вера? Ты же с ней дружишь! Ее тебе не жалко?

— А с какой стати мне ее жалеть? — Блеклые глаза жены смотрели на него с откровенным недоумением. — Сама она не переживает по поводу: с кем ей изменяет ее муж, а я стану?

— А почему она не переживает? — внезапно заинтересовался Хаустов, который справедливо полагал, что любой на ее месте переживать должен.

— Да потому, что сама не без греха. И к тому же прекрасно знает, что Виталик никуда от нее не денется. Он прочно и навсегда привязан к ней не только супружескими узами, но и материальными благами.

Его-то что возле Таи держит, с неожиданной ненавистью подумалось в тот момент Хаустову. Он-то чего ради терпит ее подле себя?! Никакой зависимости и…

И, кажется, он уже долго и основательно думал над этим, да так ни к чему и не пришел. К тому же ему не довелось встретить в своей жизни такую женщину, как Полина Панова. Вот ради такой он… может быть начал бы все с нуля. Пока не встретил. А ради такой, как соседская Маруська, не стоит даже и пытаться. Она ведь и от него устанет через полгода-год, а то и раньше. И высмотрит себе еще одного соседа на роль любовника. И так же вот станет перед его голодными глазами оголенное загорелое тело демонстрировать.

Нет, потерпит пока…

Хаустов глянул на солнечный след, подкрадывающийся к его ногам, чуть двинул кресло, пытаясь спрятаться. Но тут же начало печь в затылок. И снова накатило раздражение на жену. Ведь хотелось ему совсем другую беседку приобрести. Готовую, прекрасно сконструированную, куда в любое время суток солнце не добиралось из-за широкого козырька.

Так нет! Настырная баба пригласила строителей. Будто бы мастеров-краснодеревщиков. Построили! С виду вроде и неплохо смотрелось деревянное ажурное строение, но толку от такой беседки в жаркий полдень! Куда кресло не поставь, куда не передвинь, везде твою плоть солнце тут же в запеканку превратить готово. А ведь хотел поработать, удрав из дома от Тайки подальше, да еще…

Да еще от Алины, если честно, которая в последнее время вела себя очень странно. Кроткая прежде домработница, вдруг принялась забрасывать его непонятными страстными взглядами, томно вздыхать, если оказывалась рядом. Может, и не страстными были ее взгляды, тут же спешил оправдать домработницу Хаустов, но очень уж многозначительными казались они ему. А что кроме страсти могла еще питать к нему молодая одинокая женщина, живя с ним бок о бок? Вся ее личная жизнь сводилась к тому, чтобы обстирывать его семью, воспитывать его пацанов, готовить на них. На себя у нее времени вовсе не оставалось. А пора было давно и мужа, и детей иметь. И тут Хаустов — молодой, привлекательный — перед глазами постоянно. Может, она и правда в него влюбилась. С чего ей тогда вести себя так странно?! Может, спросить напрямую?

Сергей заворочался в мягком кресле, пытаясь удрать об солнца, обжигающим сегментом накрывшим теперь его левое плечо. Тут же поймал на себе очередной взгляд Алины, пущенный от бельевых веревок через изуродованный газон в беседку. Хотел было поразмыслить над этим, да так некстати из дома выплыла Тайка.

— Сергей, тебя к телефону, — зычно заорала она с порога, будто преодоление пятиметрового пространства от дома до беседки было для нее невероятным расстоянием.

— Кто? — отозвался он с неохотой.

Гробить свой выходной, такой редкий и такой желанный, пускай даже рядом с нежеланной женщиной, он не желал.

— Терехов! — с благоговейным трепетом проорала Тая, приложив трубку к груди, чтобы абонент ее не слышал. — Иди скорее! Кажется, там что-то случилось!

Случилось?! Опять случилось?! Да когда же перестанет что-то случаться? Когда наступит конец плохим известиям?! Он уже устал бояться всяких страшных новостей. Устал…

— Да, Иван Сергеевич, слушаю вас, — уважительно проговорил Хаустов, добежав до жены и вырвав у нее из рук трубку.

К Терехову он относился если не с благоговением, то с тем уважением, с каким обычно относятся к коварным и сильным хищникам. Он не любил его никогда, нет. Но всегда уважал за мощь и достойное соперничество. Сергей подозревал, что Иван Сергеевич испытывает к нему чувства сродни его. Любить не любит, но уважать и считаться был вынужден.

— Беда, Сережа, беда! — Странный, незнакомый голос, даже отдаленно не напоминающий голос Терехова, раздался в телефонной трубке.

— Иван Сергеевич, это вы? — решил уточнить Хаустов.

— Я… — подтвердил тот, и снова не был узнан. — Беда у меня, Сережа, беда! Приезжай, ты мне нужен!

— Да что случилось?! Иван Сергеевич, не томите, что?!

Отвратительный ползучий холодок прошелся под ребрами, ткнул в сердце тупой бездушной мордой, и тут же свил себе гнездо в глотке, взяв под контроль его дыхание.

— Вера… Моя девочка… Верочка моя…

Старик, которого никогда прежде Хаустов не осмелился бы так назвать, заплакал глухо и надсадно.

— Что с Верой, Иван Сергеевич? — спросил Сергей с настойчивостью, а про себя подумал, что мог бы и не спрашивать, очевидно же, что беда случилась. — Она?.. Она жива?!

— Нет, Сережа! — ответил Терехов с трудом минуты через три. — Нет ее больше. Так глупо, так… Так отвратительно гадко и глупо погибнуть! Приезжай, ты мне нужен…

Он стоял потом неизвестно сколько, тупо уставившись на резиновые тапки, в которые обулся выходя из дома. Рассматривал нетленные фирменные полоски, глупо попутно порадовался, что не зря отвалил за них столько денег: тапки служили второй год. Потом взгляд его сместился на мраморную плитку, которой был выложен пол перед входной дверью. К досаде своей, отметил крохотную щербинку. Не иначе Тайка опять со своей экономией влезла в дела отделочные. Поднял глаза на нее, любопытным истуканом застывшую напротив, и злобно рявкнул, не сдержавшись:

— Что?!

— Что? — вздрогнула она. — Что случилось, Сережа?

— Что-то с Верой, — со вздохом ответил он нехотя. — Кажется… Кажется, она погибла.

— Верка?! Господи, как же так?! Когда? Где? — запричитала Тая, без конца тиская громадную левую грудь. — Мы же вот с ней виделись… Господи, как страшно! Сережа, да когда это закончится?!

Он не знал. Не знал, с чего все началось, не знал, когда и чем закончится. Правильнее, когда убийца и на ком сумеет остановиться.

— Господи, у нас же дети, Сережа! — начала выть и цепляться за его плечи жена. — Что будет с ними, со мной, если вдруг что-то с тобой?!

— Я умирать не собираюсь, — поморщился он в досаде, осторожно стряхнул с себя ее руки и стал подниматься к себе, чтобы переодеться. — Не надо хоронить меня раньше времени. Да и с Верой пока ничего не ясно. Она ведь принадлежала к группе риска, могла и вляпаться куда-нибудь.

Он почти угадал, хотя и ткнул пальцем в небо.

Вера Прохорова, в девичестве Терехова, умерла от наркотической передозировки. Умерла в собственной машине на заднем сиденье. Как вколола себе в вену какой-то дряни, откинулась на спинку, так и умерла, даже шприц из руки не успела выронить.

— Стыд-то какой, Сережа! — всхлипывал Иван Сергеевич, скорчившись за своим столом в кабинете загородного дома. — Моя дочь умерла, как последняя наркоманка, со шприцем в руках и со жгутом! Господи… Как мне пережить все это?! Как я теперь, Сережа?! Как?! Для кого я жил? С кем я теперь остался?! Ни внуков… Наживал, наживал, а все теперь этому хлыщу достанется!

— Кому-кому? — насторожился тут же Хаустов.

Он только что вернулся из кухни, где всхлипывающая домработница готовила для всех чай с какой-то успокаивающей травой.

— Напоите его, пожалуйста, Сережа, — просила она сквозь слезы. — Не ест ведь ничего, не пьет. Горе-то какое!..

Горе действительно было страшным, сокрушительным и плохо поддающимся осознанию.