В ПОИСКАХ ЛИЧНОСТИ: опыт русской классики - Владимир Кантор

Ещё определённее и уже без всякого скепсиса писал в «Октябрьской поэме» Маяковский:

Этот вихрь,от мысли до курка,и постройку,и пожара дымприбиралапартияк рукам,направляла,строила в ряды.

Но, скорее всего, это была идеологическая легенда, провозглашённая партийными лидерами, миф, в который поверили. На самом деле происходило нечто другое. Не интеллигенты-книжники победили стихию, напротив, стихия преобразила их, выбрав ей угодных и уничтожив неугодных. В 1920 году в Москву приехал крупный украинский писатель и коммунист Владимир Винниченко. Его дневниковые записи поражают своим несоответствием привычной идеологической схеме (Подчеркну, что пишет это человек, разделяющий в принципе коммунистическую доктрину):

«Стихия сильнее идеи. Древняя, укоренившаяся в крови, привычках, способе мыслить, в материальных, каждодневных интересах, она побеждает юную, неокрепшую, не оправданную радостями идею.

В социалистической, советской России именно теперь стихия забивает идею. Материальный, каждодневный интерес в облике голода, холода, нищеты, подкреплённый старыми, стихийными привычками, способом мыслить, выливается в форму русского национализма»{291}.

Сегодня по-прежнему бытует (и даже активизируется) легенда о первых годах революции как годах, пронизанных духом интернационализма и даже русской денационализации. Но вот опять наблюдения Винниченко: «В Москве в правительственном органе «Известиях» печатается торжественная «Былина о державной Москве», которая прославляет «собирание земли русской»:

Так ныне заново восстроенМосквы древнедержавный столИ вновь её родное руслоВместило море русских (!) стран… »{292}

Проводниками идеи шовинистической великодержавности Винниченко называет Чичерина, Каменева, Раковского, Зиновьева, Сталина, Троцкого… Так что сталинская концепция великодержавной государственности и изоляционизма берёт исток в деятельности тех, с кем впоследствии он беспощадно расправился, все они оказались не властителями, не поработителями стихии, её пленниками и заложниками. Произвол остался основой жизни. Срезались миллионы голов людей, уже, ощутивших к тому времени свою самостоятельность и независимость, отчасти уже европеизированный слой русского общества (начиная от «крепких» крестьян и казаков и кончая интеллигенцией, свободной от рабского начала). Самая тёмная и неразвитая часть народа была объявлена истинной носительницей коммунистической идеологии, лучшей частью народа, народом как таковым. Преобразившись, возродился миф о «народе-богоносце», который один понимает, где есть подлинная ценность. И враги режима отныне называются «врагами народа». Таким образом, на новом историческом этапе, в превращённом виде, в облике большевизма, побеждают самые консервативные из славянофильских идей.

Ещё в 1919 году это недвусмысленно сформулировал Короленко (потом за интернациональными лозунгами его культурологическое наблюдение было забыто, как и многое другое):

«Такие вещи, как свобода мысли, собраний, слова и печати… не простые «буржуазные предрассудки», а необходимое орудие дальнейшего будущего, своего рода палладиум, который человечество добыло путём долгой и небесплодной борьбы и прогресса. Только мы, никогда не знавшие вполне этих свобод и не научившиеся пользоваться ими совместно с народом, объявляем их «буржуазным предрассудком», лишь тормозящим дело справедливости.

Это огромная ваша ошибка, — обращался писатель-гуманист и народолюбец к большевикам, — ещё и ещё раз напоминающая славянофильский миф о нашем «народе-богоносце» и ещё более — нашу национальную сказку об Иванушке, который без науки все науки превзошёл и которому всё удаётся без труда, по щучьему велению. Самая лёгкость, с которой вам удалось повести за собой наши народные массы, указывает не на нашу готовность к социалистическому строю, а наоборот, на незрелость нашего народа»{293}.

Но возникает вопрос: а может ли стихия уничтожить собственную культуру, что с таким трудом создавалась поколениями творцов? Напрашивается ответ: на то она и стихия, ведь творцы — это те, кто преодолевал, строил, созидал, то есть противостоял как представитель Логоса природному Хаосу. Но для корректности ответа необходимо различить два уровня понятия культуры. Во-первых, культурой можно назвать сам тип определённого этнического сообщества, направленность его менталитета, отражающегося в образе жизни и произведениях науки и искусства. Этот первый уровень не отделяет стихии от культуры. Второй уровень понятия говорит нам о результате творчества, некоего усилия, благодаря которому человек выделился из природно-животного мира. Этот уровень можно также назвать и цивилизацией. Так, например, Фрейд под «человеческой культурой» понимал «всё то, благодаря чему жизнь человека поднялась над уровнем животных, и чем она отличается от жизни зверей», добавляя, что он отказывается «проводить различия между культурой и цивилизацией»{294}.

Таким образом, внутри каждой культуры (в первом смысле) существует противостояние варварства и цивилизации. А варварство, как мы знаем, уже не раз цивилизацию уничтожало. Увидевший в большевизме и фашизме «восстание масс», «вертикальное вторжение варварства» («большевизм и фашизм — две новые политические попытки, возникшие в Европе и на её окраинах, представляют собою два ярких примера существенного регресса»){295}, Ортега-и-Гассет писал, протестуя против апологетики стихийных инстинктов, якобы присущих «творческой» культуре: «Степень культуры измеряется степенью развития норм»{296}. И далее: «Цивилизация не дана нам готовой, сама себя не поддержит. Она искусственна и требует художника, мастера»{297}. Именно цивилизация нуждается в созидательной, творческой активности.

Задача, стоявшая перед деятелями русской культуры, была в том, чтобы воспитать в народе уважение к цивилизации, которая предполагает терпимость, уважение к другому, способствовать преодолению стихийности, враждебной личностному самоосуществлению, созданию благоприятных условий жизни для каждого человека. Этой задаче противостояли весьма влиятельные течения русской мысли, пытавшиеся в свойствах самой народной стихии найти позитивную основу строительства Нового Мира (от идей общинности и православной богоизбранности у славянофилов до апологетики разбоя и той же общинности у Бакунина и народников). В результате великая сила народного духа была обращена не на созидание и творчество, которые исключают самоупоенность, предполагают самокритику, самодисциплину и самодеятельность (вместо привычного крепостного труда и принуждения), а на разрушение всего непонятного и чуждого этой стихии. Цивилизаторские идеи Чернышевского были утеряны его последователями, тем более они отрицались противниками. «В одной этой действительно замечательной биографии, — написал о Чернышевском В. Розанов, — мы подошли к Древу Жизни: но — взяли да и срубили его. Срубили, «чтобы ободрать на лапти» Обломову… »{298}.

Чернышевский мечтал утвердить в народе идеал, существенный для любого слоя общества, — идеал свободной самодеятельной личности.

Ибо только так можно войти в мировую культуру не этнографическим материалом, а её активным со-зидателем, со-творцом, при этом не отвергая, разумеется, культуры иных народов, а усваивая и перерабатывая их (пищи требует всё живое, нельзя существовать полноценно самоедством) и тем самым развивая своё. Быть может, это банальность, но для наших литературных споров она по-прежнему имеет вид ошеломляющей новости. И говоря сегодня о возможном развитии отечественной культуры, рассуждая, какие необходимы для этого предпосылки, я бы повторил следом за Чернышевским две определяющие константы, без которых (как без кислорода и водорода жизнь физическая) невозможна духовная жизнь, — «свобода и просвещение».

IX. ВОСПИТАНИЕ НЕЗАВИСИМОСТИ

(Заметки о Д. И. Писареве)

Молодёжь зачитывалась Писаревым. Его непреклонность и неумолимая последовательность выводов, его яркие и яростные определения идей, книг и людей, исповедальная страстность каждого его слова, безапелляционность и категоричность — всё это создавало определённый духовный настрой в русском обществе 60-х годов прошлого века, в каком-то смысле атмосферу эпохи. Пытаясь определить характер «русских мальчиков», воспитанных этой эпохой, Достоевский нашёл в «Братьях Карамазовых» классические слова: «Покажите вы… русскому школьнику карту звёздного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною».