Сыновний бунт - Семен Бабаевский

— Ума не приложу, Иван, какого ещё орла послать в твой «Гвардеец»? — говорил Скуратов Ивану Лукичу. — Или климат журавлинский им не подходит, или ещё что…

— Тут, Степан, вся суть, как я разумею, не в орле, а в человеке, — отвечал Иван Лукич. — Может, в районе на большой должности он и орел, и летает аж в поднебесье, и характеристика у него — залюбуешься. А вот под журавлинским небом парить ему не под силу, не тот размах крыльев…

— Ты не рассуждай, а подскажи, посоветуй. Иван Лукич склонил голову, молчал, думал.

— Сам я хожу в беспартийных и в таком важном деле тебе, Степан, не советчик. — Улыбка затеплилась в глазах. — И все же по-дружески скажу: никого из района не присылай, а подбери на этот пост человека нашего, журавлинца.

— Кого? — в упор спросил Скуратов. — Есть у тебя такой человек на примете?

— Есть. Ну, хотя бы, к примеру, Яков Закамышный… Не косись на меня так удивленно, это именно и есть тот человек, какой нужен. Верно, Яков не из тех, не из орлов, мужчина обычный — кузнец, работяга. Но я-то знаю Якова и могу поручиться — взлетит в небо, и не хуже любого орла. Есть у того кузнеца от природы что-то такое, чего частенько у других недостает… Доверь Якову, и пусть он не получает зарплату в райкоме. Пусть довольствуется трудоднями, ходит в моих заместителях, а заодно и комиссарит. И дело пойдет! Помянешь мои слова…

После этого разговора прошли годы. Много утекло воды и в Кубани и в Егорлыке. И в итоге самой, пожалуй, большой радостью журавлинцев было то, что нынешней весной они избрали Зака-мышного шестой, раз кряду, и уже не парторгом, а секретарем партийного комитета: в тайном голосовании участвовали не шестнадцать, а шестьдесят восемь коммунистов. Радовало ещё и то, что новая должность ничего не изменила и ничего не прибавила ни во внешнем облике, ни в характере Зака-мышного. Он оставался таким же, каким был, и на протяжении шести лет нигде и ни в чем не выказал своего превосходства перед другими, никого не унизил и не оскорбил, а Ивана Лукича уважал намного больше прежнего. И так же, как раньше, все эти годы был немногословен, душевно уравновешен и спокоен. Многим непонятно было, как это Закамышному удалось так быстро повернуть Ивана Лукича на свою сторону, каких усилий стоило заставить самонравного усача не только прислушиваться к тому, что ему советовали другие, но иногда и побаиваться Закамышного и краснеть перед ним.

Как-то на заседании правления, где обсуждался вопрос о том, как сделать фермы экономичными, Иван Лукич «закусил удила», злился, ругал животноводов. Закамышный подошел к нему, положил руку на плечо и сказал глуховатым голосом:

— Иван Лукич, успокойтесь и послушайте, что люди скажут. Не надо горячиться. Животноводы — тоже люди, и их надо послушать.

Иван Лукич умолк на полуслове. То, что старый друг всегда при людях называл его по имени и отчеству и обращался на «вы», Ивану Лукичу нравилось. «А что, — думал он, усевшись на свое место, — Яков и сам меня уважает и другим прочим пример подает…» И все же сидеть молча ему было трудно.

— Ну, ладно, Яков Матвеевич, — заговорил он с тоской в голосе, — подчинюсь тебе, посижу молча и послушаю. Погляжу, что из тех разговоров получится. Ведь и я всей душой за то, чтоб нам побольше сэкономить грошей и на стрижке овец, и на утках, и на доставке молока. Я тоже понимаю, что копейка бережет рубль, а только в данный момент встает вопрос: как этого достичь? И я предлагаю…

— Ну, погоди, Иван Лукич, — перебил Закамышный. — То, что ты все понимаешь, хорошо, но послушать других, завсегда невредно. Вот у бухгалтера есть важные данные. Товарищ Чупеев, вам слово!

После заседания, оставшись вдвоем с Закамышным, Иван Лукич жадно курил, стоял у окна.

— Получилось, Яша, что я не в ту сторону тянул? — спросил он, глядя в окно. — Выходит, Чупеев оказался умнее меня?

— В том-то, Ваня, и горе, что загибал ты не в ту сторону, — ответил Закамышный, — Есть решение парткома, чтобы всюду применить моторы и механизмы, а ты уперся, как норовистый конь, и выходит — идешь против решения партии…

— Почему раньше не сказал, что есть такое решение?

— Не сказал? — Закамышный рассмеялся. — Что-то память у тебя стала сильно неустойчивая.

— Хорошо, Яша, придумал, что заставил меня помолчать. А башковитый у меня бухгалтер! — искренне удивился Иван Лукич. — В этих цифрах, как рыба в воде, и расчеты у него, правильные. Молодец! До чего умно и складно получилось у него! Веришь, Яша, раньше я как-то не примечал у Чупеева. такого ума.

Когда слава «Гвардейца», подобно вешним водам, вышла из журавлинских берегов и разлилась по всему Ставрополью и так приподняла, так возвысила Ивана Лукича, что поглядывать на мир с этой непривычной высоты ему было страшновато, секретарь парткома оставался все таким же неприметным. Хотя и журавлинцы и сам Иван Лукич понимали, что без Закамышного добиться таких успехов было бы невозможно, он так и не был отмечен ни почестями, ни наградами… Иван Лукич как-то спросил:

— Яша, или ты не обожаешь наград? — А что случилось?

— Ну как же что? Все люди, ежели к ним приглядеться, как те малые дети, — сказал Иван Лукич многозначительно. — И все они любят, когда их по головке погладят, приласкают. А ты один среди нас, выходит, не похож на всех людей.

— Выдумываешь, Ваня. Нашел, о чем говорить.

— Ничего я не выдумываю, всем это видно. Сколько передовиков мы представили к награде! В том большом списке и ты был. Но свою фамилию ты вычеркнул? Вычеркнул! А зачем? Ведь награда…

— Что, Ваня, награда? — перебил Закамышный. — Жилось бы журавлинцам хорошо. Это, как я понимаю, важнее всего. Так? А?

— Оно-то так, — нехотя согласился Иван Лукич, — обеспеченная жизнь — дело стоящее, мы этого добивались… А все-таки и без поощрений нельзя.

В тот день, когда Иван Лукич вернулся из Москвы и его грудь украсили орден Ленина и новенькая, вся в сиянии, звездочка Героя Труда, он вечером пришел к Закамышному. Поставил на стол бутылку вина. Пока Груня готовила закуску, Иван Лукич рассказал о новостях, о Москве.

— Ну, Яша, выпьем за «Гвардейца» и за колхозную гвардию, — сказал он, с любовью глядя на друга. — И за тебя, Яша…

— Погоди, Ваня! — перебил Закамышный. — Сперва за Героя Труда, за твое здоровье, Ваня, чтоб легко и хорошо жилось тебе на свете.

— Согласен, можно и за Героя. Но душой, Яша, я пью за тебя. И хоть ты остался без награды, я знаю — ты её достоин. Дай обниму тебя, Яша! — Иван Лукич был навеселе и, расчувствовавшись, прослезился. Отвернулся, смахнул слезу и сказал: — Знаешь, Яша, о чем я все эти дни думал? Э! Нет, нет! И не знаешь и не догадаешься!

— Скажи, вот и узнаю.

— О тебе, мой добрый комиссар. Да, именно о тебе! — Иван Лукич волновался и говорил громко: — Вот уже сколько годов гляжу на тебя, Яков, и диву даюсь. Почему ты такой? Не крути головой и не ухмыляйся. Рассуди сам! Идем мы в ряд, сказать, одной бороздою, вместе радуемся и вместе горюем. Тут у нас все пополам! Я в степи, и ты в степи, я ночь не сплю, и ты ночь не спишь… А далее у нас получается разнобой. Я у всех на виду, хожу, можно сказать, в славе и в почете, портрет мой в газете печатали, в президиум меня сажают или ещё куда. И ежели в поле мы с тобой завсегда вместе, то в такую торжественную минуту рядом с собой тебя не вижу.

Почему, Яков? Поясни!

— Зря. Ваня, затеял эту балачку, — возразил Закамышный. — Ты председатель, твои заслуги, Ваня, всем известны. Так что ни к чему этот разговор. Лучше подумать бы нам о бригадирах. Что-то они за последнее время сильно разленились, а особенно Лысаков. Пока ты был в Москве…

— Погоди! — перебил Иван Лукич, хватая друга за локоть. — Бригадиры от нас никуда не денутся, и ежели Лысаков или кто иной разленился, то мы быстро их подбодрим. Но зараз, Яков, речь о другом. Может, я не совсем понятно объяснил тебе и ты не смог уловить мою мысль? Не смог?

— Уловил твою мысль, но зачем об этом, Ваня, разговаривать?

— Ни черта ты не понял! — крикнул Иван Лукич. — Тогда я покажу тебе все в наглядности. Подвинь-ка сюда лампу!

Яков Матвеевич повиновался и поставил перед Иваном Лукичом настольную лампу. Иван Лукич снял зеленый колпак и пальцем показал на лампу.

— Погляди, Яша, хорошенько на это электро-чудо. Сияет?

— Вижу. Что дальше?

— Теперь взгляни на шнур, по каковому устремляется к лампочке невидимая тебе энергия. Для прочной убедительности возьми шнур в руку. Взял? Вот так! Шнур как шнур, верно? — Раду-, ясь тому, что пример отыскался и простой, и, как он полагал, весьма наглядный, Иван Лукич покручивал ус и самодовольно усмехался. — Слушай дальше. Всякому человеку известно: лампочка сияет оттого, что к ней устремляется невидимый глазу ток, отключи этот ток — и лампочка погаснет… Правильно я сужу о технике?

— В общем, правильно, — согласился Закамышный, держа в руке шнур, — но к чему все это?