Письма - Алексей Кольцов

Кетчер болен горячкою, и весьма опасно. Был у Аксакова; он сказал, что Нащокин одну первую часть [«Сочинений»] Сарры Толстой даль, и то ему, а не вам, и что он, увидя Нащокина, возьмет для вас; обе вам и перетлеть. Он, кажется, читал песни из «Олега под Константинополем» Жуковскому, и будто они ему понравились. А что до перевода брату для «Москвитянина» хлопотал Аксаков, вышло все пустое, и он без совести только его бедного проводил два месяца. Он принял на себя какую-то странную роль мецената, но какого — не знаю; и я даже советовал вашему брату оставить его совсем в покое. Аксаков, кажется, только того и ждал, чтобы как-нибудь отвязаться; желание его, наконец, исполнилось. Брату вашему крепко нужны книги, да если будете их посылать, то возьмите у Полякова и сами пошлите, а то он вас обманет. «Кота Мурра» все еще нет, и он врет, что послал, а верно продал. Увидите его, возьмите квитанцию и пришлите Боткину. Если же не отдаст, то потребуйте деньги за восемнадцать экземпляров; расчет по 14 р. = 252 р.; с ним больше делать нечего.

До смерти рад, что «Отечественные Записки» идут хорошо. Первый номер хорош, и здесь его читают, и даже кое-кто не говорят, что читают: «мы еще его не видали», а дальше, смотришь, — и проговорятся, что «это в них ни на что не похоже». — А, голубчики, попались! Об вашей статье ходят суждения разные; одни — и весьма немногие — говорят, что первая половина хороша, а вторая уж очень нахальна; а другие удивляются, как ее напечатали, и видят в ней вещи небывалые; ну, а все — критику, библиографию и смесь читают исключительно, а другие статьи и повести многие и совсем не читают.

Ксенофонт Алексеевич Полевой говорил: какая ошибка в «Отечественных Записках», в критике, что Тимковской ездил по Бухаре; он по ней никогда не ездил и об ней не писал, а был он в Китае, а о Бухаре писал совсем другой; он называл, но кто, — забыл. По крайней мере, все говорят в одно, что «Отечественные Записки» лучший журнал, а «Библиотека», «Сын Отечества», «Русский Вестник», «Москвитянин» — никуда в сравнении не стоять. Может быть, есть и другие суждения; но я их не знаю. Я живу больше в номере и бываю весьма у немногих, или, короче, почти ни у кого. Чаще всего вижусь с Красовым. Василия Петровича нет, а без него мы все похожи на тени. Брату вашему, сколько сил моих было, все говорил, советовал, толковал на все манеры до самого конца дней моих в Москве.

Пишете: получивши деньги, тотчас все долги заплатите в Москве. Я этого делать вам не советую, а прежде бы, кажется, лучше заплатить Комарову и другим в Питере, а тут только нужно дать часть Дарье Титовне, а другие и подождут. А живя в Петербурге, сначала надо одеться порядочно, а потом на всяком случае иметь в запасе сот пяток, и будет на душе полегче. Грех эдак, говорят, делать; но как же быть, когда на деньгах нынче все основано. Без гроша нельзя нигде ничего поделать.

Я добыл «Элегию» Пушкина на смерть Грибоедова. Если бы можно было напечатать, было бы славно, хоть бы с выпуском нескольких стихов в средине. И если вы ее не читали, ну я ее посылаю для вас. Уверяют, что она нигде не была напечатана, и немногим известна; так или нет, а я ее вам все-таки посылаю.

У Степанова взял я «Наблюдатель», теперь он у меня весь. Читал в нем ваши статьи; но какие! чудо, как хороши! На «Уголино» Полевого — образцовая вещь! Читая их, мне все приходило на ум: со временем кое-что в них поправить и кое-какие, получше, собрать и напечатать отдельною книгой; — было бы хорошо. У нас подобных изданий еще нет; я полагаю, несколько статей прочесть в одной книге разом — для молодых людей было бы полезнее, чем прочесть сто книг. Можно из номеров их вырвать и собрать в одну книгу. Но тут много затруднений: или другие не все номера и годы и журналы получали, где они напечатаны, или другие вовсе их не получали. А то — в одной книге и все вместе: и можно купить всегда, и можно прочесть все вдруг. А у нас, кажется, много еще пройдет времени, пока кто-нибудь начнет [читать] подобные вещи, не как критики, но как отдельно ученые статьи, т. е. разбирая лучшие произведения домашней словесности и образцовые произведения других литератур. Да когда это будет? — Мы не доживем. «Москвитянин», кажется, весьма желает услышать суд «Отечественных Записок»; но я говорил, что «Записки» едва ли об нем что-нибудь скажут, и что они войну вести с «Москвитянином» едва ли и будут.

Напрасно вы Савельеву говорили, что вы от «Отечественных Записок» отказались. Это везде разнеслось: вы человек сделались теперь такой, которого втайне все любят и боятся. Ваши мнения все читают, и они стали приговором; против них скоро никто выйти не захочет, да и не сможет. Ну, а в случае, если вы себе сломите шею, то многие будут очень рады, и в их сожалении будет выражаться душевная радость. На вас глаза всех обращены, и ваше место торжественно и шатко. Одно мне больше всего у вас нравится, особенно теперь, что вы можете беспощадно мстить людям за их эгоизм, особенно гнили старого века. Они все стоять на важных ступенях, а пользы отечеству [от них] ни на алтын. Они чужое право присвоили себе. Если человек завладел общим интересом, то и выполняй дело, как оно требует, или откажись, или передай его другим, когда нет сил делать пользу; а кто употребляет для себя одного — тот дрянь!

Нельзя ли Полякову поговорить, чтобы он прислал мне «Пантеон», а за пересылку я бы ему выслал деньги; в нем все-таки будет много хороших статей; особенно мне иметь хочется «Ромео и Юлию» Каткова. Будете писать к Каткову, поклонитесь ему от меня.

А «Примирение» мое напечатано в «Наблюдателе»; я много номеров не читал, потому и думал, что оно не напечатано. Когда увидите Плетнева, пожалуйста скажите ему, чтоб он его не печатал.

Во втором письме вы назвали меня своим другом; не насмешка ли это? Верю от души, что вы надо мной смеяться не захотите; но, Виссарион Григорьевичу надо быть здесь особенно откровенным. Я этого имени не стою и не заслужить, и не оправдаю, кажется, его перед вами никогда. Друг — дело великое; я только сознаю все значение этого слова, но овладеть и усвоить его у меня в душе сил таких и столько нет. С некоторого времени я сознаю яснее, что душа у меня груба, и если есть в ней чувство, то его не так в ней много, и оно тепло, но не горячо, а для дружбы надо чувство чистое и горячее. Если Бог мне даст устроить свои дела, приеду в Петербург, поживу с вами; тогда увидите лучше, и я уж покажусь вам весь на распашку, с хорошими и дурными сторонами.

Не знаю, что я буду делать в Питере, но все мне почему-то быть книгопродавцем не хочется. Торгаш — мерзкое слово, гадко шумит в ушах. Если б воля, — поехал бы по России, проездил бы хоть год. Вот чего всей душой хотел бы я; но это все впереди. Прощайте. Всего вам желаю больше, чем себе. Алексей Кольцов.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});