Реликвия - Жозе Эса де Кейрош

Он поколебался, затем медленным движением потер руки и брезгливо отряхнул их, словно они были запачканы в чем-то грязном; потом продолжал:

— Вы хотите, чтобы я отдал вам на растерзание этого мечтателя? Не все ли мне равно? Берите его… Вам мало бичеванья? Вы требуете креста? Что ж, распните его… Но не я проливаю эту кровь!

Левит с изможденным лицом закричал в исступлении:

— Ее проливаем мы! Пусть кровь его падет на наши головы!

Многие содрогнулись; они верили, что слово обладает сверхъестественной силой и обращает помысел в действительность…

Понтий покинул залу. Декурион, поклонившись, запер кедровую дверь. Равви Ровам, спокойный и лучезарный, повернулся и вошел в толпу единоверцев. Перед ним склонялись до земли, целовали бахрому его хитона; он кротко и важно прошептал:

— Пусть один человек пострадает, зато весь народ спасется.

Колени мои подгибались. Я сел на скамью, утирая со лба пот. Словно сквозь туман видел я во дворе, как два легионера, расстегнув пояса, пили из железного ковша; негр наполнял его из бурдюка, висевшего у него за спиной. На солнцепеке сидела красивая крупная женщина, выставив на всеобщее обозрение свою голую грудь, и кормила сразу двух младенцев; брадобрей со смехом показывал кому-то выпачканную кровью руку. Я не заметил, как глаза мои закрылись, и вдруг вспомнил о красноватом чадном огоньке, оставленном в палатке около моей походной койки, потом забылся легким сном…

Когда я очнулся, курульное кресло на возвышении было по-прежнему пусто. У подножия его, на мраморном полу, лежала истертая ногами претора пурпурная подушка; толпа в древнем подворье Иродов стала еще гуще и гудела, как на ярмарке. В нее влилось множество простых, грубых людей в холщовых плащах, таких пыльных, будто их подстилали вместо половиков на какой-нибудь людной площади. Многие держали в руках весы, клетки с горлицами; с ними были испитые, грязные женщины, которые издали грозили Учителю кулаками. Некоторые торговцы тем временем искали покупателей, вполголоса предлагая купить какую-нибудь мелочь: поджаренные овсяные зерна, горшочки с притираниями, коралловые безделушки, филигранные кипронские браслеты. Я спросил Топсиуса, что это за люди, и мой ученый друг, протерев очки и вглядевшись, объяснил, что это, по-видимому, разносчики, мелкие торговцы, которых Иисус накануне вечером выгнал палкой из храма, из-под «Портиков Соломона», где по букве закона запрещалось вести светскую торговлю…

— Еще один промах нашего пророка, дон Рапозо! — с иронией прибавил остроумный историограф.

Между тем пробил шестой час по иудейскому времяисчислению; окончился трудовой день, и в преторию повалили рабочие с соседних красилен, вымазанные красной и синей краской. Пришли синагогальные писцы с таблицами под мышкой; садовники с серпами через плечо и миртовой веточкой в тюрбане; портные с подвешенной за ухо длинной железной иглой… В углу финикийские музыканты настраивали свои арфы, жалобно свистели на глиняных флейтах; на самом видном месте прохаживались проститутки-гречанки из Тивериады, в желтых париках; они высовывали кончик языка и встряхивали подолом хитонов, распространяя аромат майорана. Легионеры с пиками наперевес окружали железным кольцом Иисуса. Теперь трудно было разглядеть его сквозь шумящую толпу, в которой гортанный говор моавитян и жителей пустыни выделялся среди мягкой и певучей халдейской речи…

Под галереей слышалось позвякивание колокольчика: там ходил огородник; в плетеном коробе, устланном виноградными листьями, он нес спелые смоквы из Витфагеи. После стольких треволнений мне захотелось есть; перевесившись через перила, я спросил, почем он продает эти лакомые плоды хваленых евангельских садов. Садовник рассмеялся и протянул ко мне руки, словно встретил старого друга:

— Что для нас с тобой несколько ягод, о сын изобилия, пришедший к нам из-за моря? Бог Израиля велит братьям делиться дарами и добрым словом! Эти плоды я сорвал с дерева в час, когда день занимается над Хевроном; они полны сока и даруют отраду; такие плоды не стыдно подать к столу у самого Анны!.. Но зачем слова, когда сердца наши бьются заодно? Возьми эти смоквы, лучшие во всей Сирии, и да благословит господь родившую тебя!

Я знал, что все это не более чем любезные слова, принятые при купле и продаже со времен патриархов. Я тоже исполнил установленный ритуал: сказал, что всевышний велел платить за плоды земли монетой, отчеканенной государями… Тогда огородник, склонив выю, смирился перед божественной волей. Поставив корзину на плиточный пол, он взял в свои черные, выпачканные землей руки по смокве.

— Воистину, — воскликнул он, — велик единый бог. И раз таково его повеление, я должен назначить цену за дарованные им плоды, сладкие, как уста супруги! И будет справедливо, о сын изобилия, взять с тебя за эти два сочных, душистых плода, отягощающих мне ладони, полноценный трафик.

О всемогущий бог Израиля! Еврей требовал за каждую инжирину целый тостан в переводе на португальские деньги! «Ах, грабитель!» — закричал я. Но есть мне все-таки хотелось, смоквы были соблазнительны на вид, и я предложил драхму за столько ягод, сколько войдет в мой тюрбан. Торговец схватился за свой хитон с таким видом, как будто собирался разодрать его с досады. Он уже раскрыл рот, чтобы призвать в свидетели Иегову, Илию, всех своих покровителей-пророков, но тут мудрый Топсиус, рассердившись, показал ему мелкую железную монетку с выбитой на ней лилией и сухо сказал:

— Воистину велик бог Израилев! А ты громогласен и пуст, как бурдюк, надутый воздухом. Даю тебе за всю корзину вот этот меан. А если не хочешь, то я знаю дорогу не только в храм, но и на огороды и знаю, где на берегах Эн-Рогеля растут лучшие яблони. Убирайся прочь!

Торговец, торопливо взобравшись повыше, к перилам галереи, высыпал инжир в полу моего плаща, которую я подставил с видом оскорбленного достоинства, затем, оскалив белые зубы, со смехом сказал, что мы щедры, как роса Кармила!

Этот завтрак на «Иродовом подворье», состоявший из витфагейских смокв, показался мне удивительно вкусным. Но едва мы расположились с плодами на коленях, как я заметил внизу какого-то тощего старика: он неотрывно и приниженно смотрел на нас слезящимися, измученными глазами. Мне стало жаль его, и я уже хотел кинуть ему несколько смокв и серебряную монету Птолемеевой чеканки, как он, засунув трясущуюся руку за пазуху своей оборванной одежды, протянул мне с вымученной улыбкой какой-то блестящий камень. Это была овальная алебастровая пластинка с резным изображением храма. Бока Топсиус рассматривал ее с придирчивостью ученого, старик извлек из-за пазухи другие медальоны: на мраморе, ониксе, яшме, с изображением скинии в пустыне, врезанными в камень названиями племен, неясными полурельефными фигурами, запечатлевшими сцены из битвы Маккавеев… Потом он поник, сложив руки на груди. На красивом лице, изборожденном морщинами, что-то дрожало от тревоги, страха, словно от нас одних он ждал милосердия и успокоения.

Топсиус предположил, что этот старик — один из гебров, идолопоклонников, искусных мастеров, которые ходят босиком с зажженными факелами в далекий Египет, чтобы там обрызгать сфинкса кровью черного петуха. Но старик с испугом и отвращением отверг эту гипотезу и рассказал свою горестную повесть. Он каменотес из Наима, работал на постройке храма и других сооружений, заложенных Антипой Иродом в Вифесде. Бичи надсмотрщиков терзали его тело, потом злая хворь, подобно засухе, иссушающей яблоню, отняла силы. Теперь он без работы, а на руках у него — внуки; и решил он заняться розысками редких камней в горах, чтобы затем вырезать на них священные имена, изображения святынь и продавать в храме верующим. Но вот накануне пасхи явился какой-то сердитый равви из Галилеи и лишил его куска хлеба…

— Вот этот! — захлебнувшись от бессильного гнева, прошептал старик, показывая рукой на Иисуса.

Я заспорил. Неужели обида и скорбь могли постигнуть бедного человека по вине этого пророка с сердцем милосердного бога, по вине лучшего друга бедняков?

— Значит, ты торговал в храме? — догадался проницательный летописец Иродов.

— Да, — вздохнул старик, — и этим зарабатывал хлеб на весь год. В праздничные дни я поднимался в храм, возносил молитву господу, расстилал перед «Царским портиком», у Сузских ворот, свою циновку и раскладывал на ней камешки… Конечно, я не имел права торговать там, но разве я мог заплатить за место и нанять помещение для лавки? Получить место под крышей, внутри портиков, могут только богатые купцы, у которых есть деньги, чтобы купить разрешение: стоимость места доходит до целого шекеля золотом. Мне это не по карману, у меня дома плачут голодные дети… Вот я и устраивался в сторонке, сбоку от портиков, на самом невыгодном месте. Сидел там тихонечко, никому не мешал и даже не жаловался, когда какой-нибудь грубиян толкнет меня или стукнет палкой по голове. Рядом были другие торговцы, такие же бедняки, как я: Эбоим из Иоппии — он торговал маслом для волос, Озейя из Аримафеи — этот продавал глиняные свистульки… Солдаты из башни Антония, обходившие храм дозором, отводили глаза. Даже Менахем, который почти всегда стоит в карауле по праздничным дням, говорил нам: «Ладно, стойте тут, только не шумите». Все они знали, что мы бедные люди и не можем оплатить место за прилавком и что дома нас ждут голодные ребятишки. На пасху и на праздник Кущей в Иерусалим сходится много богомольцев. Кто покупал изображение храма, чтобы потом показать землякам, кто лунный камень, отгоняющий бесов; иной раз к концу дня я выручал до трех драхм. Я набирал полный плащ чечевицы и возвращался, радостный, в свою хижину, воспевая господа в сердце!..