Зекамерон XX века - Вернон Кресс

Окно густо покрыто льдом, наверно, мороз ужасный: Левый Берег, как Индигирка, известен своими низкими температурами, минус шестьдесят здесь не редкость!

Вдруг очнулся от полусна: в коридоре шаги, шарканье тапочек — новые! Шумят в раздевалке, приглушенный злой голос Маркевича кого-то обрывает: «Заткнись, скурвин сын!» Слышатся возгласы: «Ты что, урка?», «Я тебя сейчас…», «А ну, попробуй!», «Нечего пробовать»… Раздается звонкий удар пощечины, кто-то вскрикнул и умолк. Входят четыре человека, за ними Маркевич, кого-то за собой волоча. Громадный силуэт донора легко различим в полумраке, остальные как привидения: белые в нижнем белье, неопределенные контуры. Тело летит на пустую кровать, остальным поляк шепотом указывает места. Входят два его помощника, тоже доноры, ростом поменьше, но такие же толстые, распределяют других новичков. Одного кладут на место, где лежал Юра. Я внимательно смотрю на своего нового соседа, в неверном свете различаю только, что он долговязый и держится очень прямо. Не успел заговорить с ним, как он улегся и моментально уснул, иногда жалобно постанывая во сне.

Утро. Либо Маркевич знает, что поляки мне протежируют, либо у него есть другие причины, во всяком случае, он не возражает, когда я встаю задолго до подъема, а вернувшись «от Соколова», выпиваю возле дверей стланик — единственное, что можно употреблять без нормы (но кто проглотит больше ложки противной горькой жидкости, лишь внешне похожей на сироп?), — и протягиваю мензурку под рыбий жир. Наливает, потом еще раз. Что это значит? Маркевич человек хозяйственный, много услуг, которые ему оказывают посторонние, он оплачивает рыбьим жиром — тут что-то кроется за его щедростью! Но я решаю познакомиться сперва со своим соседом, а после узнавать, чем так задобрил нашего всемогущего пастыря.

Всегда интересно, кто окажется рядом в течение предстоящих недель или хотя бы дней. Приятный сосед — настоящий клад! Рано еще, половина восьмого, но кто-то зажигает свет, ходит по рядам, проверяя, разулись ли новые — с ними бывают всякие казусы. Я гляжу на соседа: длинное худое лицо, стриженые темные волосы, нос… что за наваждение?! Я стараюсь повнимательнее разглядеть этот нос не верю своим глазам… Подозрительно-уникальный нос, нос сверхсирановский, это был, если можно так выразиться, мой нос я его создал! Приличной величины, но главное, с горбинкой от перелома и загнутый вправо. Еще должен быть на переносице шрам, но его нельзя различить, человек сморщился. Неужели?..

Новый сосед внезапно оборвал легкий ровный храп, судорожно втянул носом воздух, начал быстро мигать глазами, потом медленнее закрыл их и наконец оставил открытыми, уставился на меня. Его губы беззвучно шевелились, он, наверно, хотел заговорить по-русски и подбирал слова. Теперь больше не было сомнения!

— Штефан, ду каннст рухиг дейч мит мир шпрехен[37], — сказал я как ни в чем не бывало. Будто расстались мы с ним вчера.

Он вздрогнул от неожиданности, конечно, не узнал — я слишком изменился. Когда я назвал свое имя, он сел в постели и глядел на меня, как на привидение.

— А у нас все считают тебя мертвым, — сказал он тихо.

Как Штефан очутился на тополе. Конец моей семьи

Штефан Хаутцингер, сын крупного австрийского помещика с венгерской границы, был на шесть лет старше меня. Высокий стройный брюнет, хороший спортсмен, он никогда не скрывал, что, по его мнению, родился под счастливой звездой. Находчивый и веселый, он не страдал излишней скромностью, знал, что нравится всем, а красивый нос был предметом его особенной гордости. Среди горбатых носов коренастых тирольцев этот нос, достаточно крупный, чтобы считаться породистым, выглядел элегантно. На сцене любительского театра, в котором Штефан обычно играл роли первых любовников, тонкие, чувственные ноздри его носа искусно трепетали, когда игра требовала изображенья волнений и страстей.

Знали мы его давно, но в одно лето, когда моей сестре Эрни исполнилось девятнадцать лет, он вдруг зачастил к нам. Сестра вернулась из Гамбурга, где училась в Институте тропических болезней. Несмотря на свою молодость, она была уже перед седьмым семестром, потому что окончила гимназию в шестнадцать лет. Невысокая, тоненькая, — копия бабушки на старинных фотографиях из семейного альбома, которые я увеличивал, — с живыми карими глазами за большими роговыми очками, она целыми днями рисовала на черной доске нашей старой парты крючковатых глистов, членистых червей, мешкообразных амеб — цвет африканских паразитов, с помощью которых, будь они живые, можно было бы заразить весь город риштою, дизентерией и слоновостью. Я приехал на каникулы из Румынии и помогал сестре заучивать латинские названия, требуя взамен новые сведения про особенно интересовавшую меня болезнь — проказу.

Штефан, бывавший у нас чуть не каждый день, учился в Горной академии и преуспевал там, как везде. Эрни немного его высмеивала за сильный нижнеавстрийский акцент, мы больше привыкли к тирольскому наречию. Но Штефан был остроумен, начитан, к тому ж настоящий кавалер, ловок, тактичен, богат — бабушка тихо смеялась, говорила с мамой, та тоже улыбалась: «Ничего у Штефана не получится с ней, ни танцами, ни болтовней он своего не добьется, но, по крайней мере, ей не скучно будет этим летом».

И в самом деле, Штефан скоро убедился, что стать героем романа ему не удастся ни в шутку, ни всерьез, однако по инерции продолжал бывать у нас. Мы ходили вместе в горы, лазали по скалам, плавали в реке. Ранней осенью, за несколько дней до отъезда сестры, он вдруг приехал на новехоньком мощном мотоцикле. «Смотри, Петер, — хвастался он мне, — «цюндапп», последний выпуск, даже кардан они поставили как на легковушке». Бабушка, не разбиравшаяся в моторах, спросила вежливо: «А люлька у тебя есть? — Она знала его с детства и говорила ему «ты» по старой памяти. — Почему ты ее не прикрутил? Очень красиво, только смотри, не разгоняйся».

«Поехали купаться, — весело сказал Штефан, — после обеда вернемся, покатаю Эрни, или пусть сама попробует». За городом остановились. Штефан предложил мне свое место: «Держать совсем легко, ограничитель еще стоит. Только возьми мои очки». Я вообще не люблю гонять на машине, однако держался недалеко от ограничителя скорости, и мы летели вдоль тополиной аллеи по отлично асфальтированной дороге. «Сейчас поворот», — сказал Штефан. Я на миг повернулся к нему, потом довольно резко вошел в поворот, и передо мною вырос воз сена, вставший поперек дороги. Я выжал сцепление — не знал, что надо было сперва сбросить газ, — и нажал на тормоза что было сил. Воз будто наскочил на меня — я очнулся полузадушенным в сене. Мотоцикл с вращающимися колесами лежал на асфальте, воз опрокинулся, а лошади с отбитой оглоблей между ними стояли рядом и тряслись от страха — удар был так неожидан, что они не успели понести. В метре от меня сидел на асфальте пожилой тиролец в кожаных шортах и клетчатой рубашке и глядел непонимающими глазами.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});