Страна мечты - Владислав Савин

Нам теперь — все расчеты с ее участием перепроверять, нет ли там ошибок? А мне с дядей Сашей объясняться, отчего просмотрела? А что с ее папашкой делать? Который сейчас в Ленинградском университете преподает, вселившись в квартиру умершего в Блокаду? Связаться с ленинградцами, чтобы ему тоже 58ю, пункт о членах семьи, кто знали и способствовали? Или же, поскольку свое дело (преподавать математику) он умеет хорошо, и польза тут может и превысить вред, им нанесенный? Может, достаточно простой пометки в личном деле, что лекции ему разрешены, а вот семинары. дипломники, аспиранты (где уже не одна передача знаний, а и воспитание идет) — под запретом? Так же как лекции научно — популярные и работа в школе. И ведь смешно, что рассуждая о свободе выбора, Вера Пирожкова не понимает, что её саму лишил этого любимый папочка. Когда еще в детстве внушил, что интеллегент никому ничего не должен — а ему все должны.

И, чтобы не делать ее ни мученицей, ни героиней, когда коллектив КБ выразил интерес, за что это НКГБ арестовало одну из сотрудниц, я приказала устроить для руководства, комсомольского и профсоюзного актива, а также наиболее авторитетных в коллективе товарищей прослушивание звукозаписи пирожковских изречений. Благо, для подобных целей ребята с К-25 еще в прошлом году соорудили здоровенный стальной ящик, с кнопками, тумблерами и мигающими лампочками на передней панели — внутри которого прятался крохотный диктофон. А мы с Лючией внимательно наблюдали за лицами приглашенных — приятно было, что мы не ошиблись в людях, рвотный инстинкт был у всех. После в «Северном рабочем» даже появилась статья, где Пирожкова была названа фашистской наймиткой, ищущей новых хозяев, чтобы продать им наши секреты. Вообще‑то так оно и есть?

— Аня, да не терзайся ты так! — говорит Лючия — паршивая овца в любом стаде может быть, так отец Серджио мне говорил.

— Люся, скажи, а что такое свобода, на твой взгляд? — спрашиваю я — можно ли жить свободным от всего?

— А как это? — удивляется Лючия — свобода от Бога, от закона, да просто от людей, которых любишь и уважаешь, это что‑то страшное выходит! Если я никому ничего не должна — значит и мне тогда никто? Слышала, у вас про такое говорят, «один на льдине» — нет, я так не хочу! Ну куда я без Юрия, без тебя, без подруг здесь?

И прибавила, чуть помолчав:

— И без товарища Сталина. Что он нам тогда обещал. Как будем новую жизнь строить, и здесь, и в Италии — истинную Страну Мечты. Которую мой Юра, с твоим адмиралом разговаривая, я слышала, назвал «миром ефремовской Андромеды». Ефремов, это фамилия того ученого из музея, где динозавры — куда нас тогда грозой занесло? Это тоже часть вашей тайны, или мне можно о ней знать?

Я молчу — представив, как там меньше чем через полвека такие вот «Пирожковы», размножившись, погубят Страну Мечты. Обманув массы обещанием свободы — которая обернется лишь свободой воровать, предавать, ну и еще говорить о чем угодно, как было под немецкой оккупацией! А затем и нашу мечту объявят «совком», «всеобщая справедливость, это миф» — и придет самый оголтелый капитализм, со свободой и демократией лишь для избранных, для хозяев жизни.

— Аня, что с тобой? — тревожно спрашивает Лючия — можно подумать, тебе кажется, что такие как эта (экспрессивное итальянское выражение, обозначающее крайне неуважаемую женщину) сумеют нас победить? Да мы их в порошок сотрем, пусть только вылезут! А тебе нельзя волноваться — доктор говорил, для ребенка важно, чтобы мать в радости была все время!

Ну да, конец августа, у меня уже шестой месяц! А живот еще малозаметен — врач сказал, это оттого, что у меня мышцы на прессе очень сильные, от занятий русбоем. Но все равно, прежде талия была тонкая, теперь стала как у всех, в свой крепдешин в горошек уже влезаю с трудом — хорошо, «московское» платье шила с запасом, сосборенное на пояске. Ну а под конец придется что‑то придумывать. Сама не заметила, как рассуждаю вслух — вот как бы сшить, чтобы красиво?

— Стиль ампир, клеш от груди — говорит Лючия — или по — венециански, спереди так же, а на спине клеш прямо от ворота. Из легкой, летящей ткани, чтобы не выглядело тяжеловесно, и, развеваясь, маскировало изменения фигуры. Будет просто великолепно! И после тоже можно носить, с пояском.

Ну, подруга, тут тебе лучше знать — со швейной машинкой ты управляешься даже лучше меня! Машинки общие — три штуки, в разное время добытые, у девчонок в общежитии стоят, в особой комнате. И ты уже успела кому‑то советы дать, фасон выбрать — и хорошо получилось! А вот как в Москву переберемся, там придется свою машинку покупать.

Идем по парку от Первомайской к заводу, домой. Солнце светит ярко, деревья зеленые, лето еще, последние дни! И мы молодые, красивые, стройные и нарядные — в победившей Советской стране живем! А что через полвека будет здесь, в этой истории? Пирожкову уже во Второй Арсенал свезли, она теперь оттуда через десять лет выйдет, если повезет не околеть — и еще пятнадцать в лагере. Когда ее срок завершится, я уже бабушкой могу успеть стать — если сын у меня через три месяца родится, или дочь, то вполне подходящий возраст, чтобы жениться или замуж. И уж за воспитанием своих детей я очень хорошо прослежу — чтобы без гнили росли! Страшно представить — в девяносто первом они будут вдвое старше, чем я сейчас! И чтобы они никогда «перестройку» не узнали!

Ой! В этой части парка всегда дует от моря, как из трубы. Вот и сейчас, налетел ветер — хулиган на нас, увлеченных мыслями и беседой — шляпки с голов сбросил и по дорожке покатил, волосы растрепал, платья надул парусами, подолы выше колен, как «мини», знаю уже, что это будет такое! Ой, а если клеш прямо от ворота, как же в таком ходить в ветренную погоду? Если только с пальто или плащом поверх. Или на пляже, на купальник. Ветер, ветер — а вот все равно как «брекс» одеваться не буду, если мне нравится так, и моему Адмиралу! Кстати, успею еще сегодня с Михаилом Петровичем часок по парку пройтись? Пока К-25 в море не ушла. Вот рядом сейчас работаем — а видимся урывками, не считая ночи. Так сами мы такую судьбу выбрали. И другой нам не надо.

Москва, ведомственная гостиница НКГБ. 12 августа 1944.

Неприметный домик в Замоскворечье, на тихой московской улочке. Никаких вывесок, а тем более надписей «запрещено». Но постороннему сюда не только вход закрыт — даже слишком пристально интересоваться, кто тут живет, приезжает и уезжает, было чревато — не арестуют, но проверят обязательно, кто такой и отчего любопытство?

Именно здесь раньше останавливались «гости из будущего», приезжавшие в Москву в сорок втором, и летом сорок третьего. Знал этот дом и других интересных людей — но стены разговаривать не умеют. Ну а охрана и обслуживающий персонал давно усвоили три правила — не любопытствовать, не удивляться и не болтать.

— Кто ему гитару дал?!

— Так приказ был, тащ комиссар госбезопасности, чтобы вежливо, и если что попросит, исполнять. А про музыку, запрета не было.

— И давно он так поет? Окна закрыты, надеюсь?

— Таки не беспокойтесь, тащ комиссар, счас весь этаж пока пустой, на шесть номеров он один. Некому слушать, кроме нас.

— Ладно, ключ давай, и свободен!

Из‑за двери доносилось:

Протопи ты мне баньку по белому -

Я от белого света отвык…

Комиссар госбезопасности третьего ранга Александр Михайлович Кириллов (среди экипажа подлодки К-25 носивший кличку «жандарм», чему нисколько не обижался) не стал стучать — просто отпер ключом и вошел. К нему обернулся молодой еще человек, с ногами сидевший на кровати, в обнимку с гитарой. В комнате было накурено, хоть топор вешай. На столе и на полу валялись мусор и объедки — похоже, в номере не убирались уже дня три.

— Что же вы, товарищ Безножиков, так распустились? — спросил комиссар ГБ — сами небритый, в расхристанном виде. И никотин, он жизнь весьма сокращает, если в таком количестве. Хорошо хоть водки вам велено не давать — а то допились бы до белой горячки, как в самолете, рассказали мне уже.

— А зачем? — ответил человек с гитарой — ваши мордовороты схватили, притащили, через весь Союз, где Красноводск, а где Москва? Я так понимаю, будете сейчас агитировать меня продолжить ударный труд на благо Отечества в круге первом, или как у вас здесь шарашки называются?

— Гражданин Безножиков Родион Ростиславович — официальным тоном произнес Кириллов — заявляю, что никаких обвинений вам не предъявлено, пока! Я, на правах старого знакомца, имея к тому же все полномочия, искренне разобраться хочу, что с вами произошло? Может, вы переутомились, и вас в санатории полечить надо? Или в нашей епархии непорядок случился — разберемся, накажем виновных? Или вы, вроде тогда, в сорок втором, все осознав, и хорошо поработав для Победы, снова старое вспомнили — ну тогда, простите! Для начала может объяснить изволите, что это на вас красноводские товарищи понаписали?