Предатель - Андрей Волос

Это — работа. Честная работа, дающая верные результаты. А то, что желает Карпий — чтобы волшебник Шегаев единым махом указал прямую дорогу, а за ним добры молодцы тут же начали рубить просеку, — так это самая натуральная чепуха и глупость!

Соображения его были настолько бесспорны, что в кабинет Шегаев входил, чувствуя в себе задор и силу, достаточную, чтобы переубедить и переупрямить даже такого остолопа, как начальник сельхоза Карпий.

Через полторы минуты он вылетел из двери, как вылетает пробка из бутылки с теплым шампанским.

— Сволочь! Мозги мне будешь крутить! — летело вслед. — Если ты мне, сука, завтра не дашь дорогу, я тебя к лошадиному хвосту привяжу! Силой потащу гада! Ему государство дало в руки инструмент! а он будет делать еще какие-то изыскания! а сельхоз будет сидеть и ждать, покуда рак на горе свистнет!..

Пятясь, Шегаев вытер мокрый лоб.

— Вражина! — ревело за дверью. — Вредитель! Убью гада!..

* * *

Вагнер крякнул.

— К хвосту, значит, — пробормотал Богданов. — Я же говорю — псих. Вон, в леднике сколько людей поморил.

Шегаев поморщился. Честно говоря, ему не хотелось знать ничего нового. Но все же переспросил:

— В каком леднике?

— Да обыкновенный ледник — ямина, досками закрывается… На мороз-то не поставишь голого, все увидят, что начальничек творит. Жаловаться, конечно, все равно некому, ну а вдруг?.. Так он придумал — в ледник человека загоняет. Через сутки воспаление легких. Следов никаких, а мало ли в лагере народу болеет? Он за болезни не ответчик, они от микробов происходят…

— Жену тоже поколачивает, — хмуро заметил Вагнер. — Бытовичкам жаловалась. Они к нему квартиру убирать приходят. Совсем, говорит, муж ее из ума выжил. Бьет, говорит, почем зря. И вовсе, говорит, ухайдакать грозил… экий сатрап.

Барак подрагивал от ветра. Бригады, вышедшие на работу, занимались расчисткой участков под делянки.

— Поморозятся к черту, — вздохнул главбух. — Во как заворачивает!

Шегаев взглянул в окно и тоже вздохнул.

— Ладно, просеку рубить — это я его отговорю, — сказал Вагнер. — Это не дело, когда гарантии нет. А если не в тую́, так по-новой руби? А спросят потом, я что скажу? А ну, Вагнер, иди сюда. Работа бросовая? — бросовая. Наряды подписывал? — подписывал. Отвечай по всей строгости!

Он возмущенно смотрел на Шегаева, как будто ожидая принципиальных возражений.

— Верно, — вздохнул Шегаев. — Может аукнуться.

— Еще как может! — главный бухгалтер так покачал головой и так безнадежно махнул рукой, что всякому стало бы понятно: за счетами и в нарукавниках этот человек смолоду, на долгом своем бухгалтерском веку насмотрелся он всякого, и на мякине его не проведешь.

Однако Шегаев уже знал, что на самом деле Вагнер стал бухгалтером совсем не смолоду и вовсе не по своей воле.

Причиной поворота жизни стало то, что Константин Ермолаевич Вагнер написал научную статью.

Когда он принимался за сочинение своего злополучного труда (была середина двадцатых годов, ему и самому в ту пору едва перевалило за двадцать, наукой был увлечен страстно, со всей присущей молодости отвагой и пылкостью), то и вообразить не мог, сколь значительные последствия его ожидают. То есть он, конечно, предполагал некоторые из этих последствий, но предполагал совершенно неверно. Так, например, ему представлялось, что именно эта статья (году в 26-м помещенная в «Журнале невропатологии и психиатрии») выведет его, молодого психиатра, ученика Петра Борисовича Ганнушкина и одного из пылких поклонников академика Павлова, в круг самых ярких столичных ученых.

Статья действительно привлекла внимание профессионалов и вызвала бурное обсуждение в интеллигентской среде, поскольку неопровержимо, с привлечением богатого материала доказывала, что психофизическое состояние большого процента обследованных жителей деревни Загорье и села Звонкого оставляет желать лучшего; более того, в большом числе случаев зарегистрировано проявление ультрапарадоксальных реакций.

Выводы статьи носили скорее социологический, нежели психологический характер, и увязывали настоящее состояние психики обследованных граждан с предшествующими событиями — то есть, в сущности, объявляли массовое развитие неврозов последствиями Революции и Гражданской войны.

Заключительная часть представляла собой набросок проекта большой работы, рассчитанной на годы, если не на десятилетия, и предполагавшей распространение опросной сети на всю Россию.

Следователь, занимавшийся делом Вагнера, заинтересовался именно темой ультрапарадоксальных реакций. Вагнеру пришлось подробно объяснить ему, что это такое. Он рассказал о законе Тейлора, напрямую увязывающем раздражитель и реакцию на него, а также о довольно изощренных экспериментах, с помощью которых удается проследить нарушения закона: сначала уравнительную фазу — состояние, когда испытуемый одинаково реагирует на сильные и слабые раздражители, а затем и парадоксальную, при которой реакция на слабые раздражители оказывается сильнее, чем на сильные.

«А потом, значит?» — заинтересованно спрашивал следователь, человек лет тридцати, в 16-м году ушедший на фронт со второго курса химического, на чем его образование и закончилось. «А потом, если исследователь продолжает расшатывать психику испытуемого, наступает следующая фаза, ультрапарадоксальная. В ультрапарадоксальной привычная нам картина встает, если можно так выразиться, с ног на голову: на негативные стимулы испытуемый реагирует положительно, а на позитивные — отрицательно». — «То есть, например, его бьют, а он смеется?» — требовал уточнений следователь. «Именно. Пытаются приласкать — визжит. Предлагают сахар — не ест. А горчицу — ложками».

Химик-недоучка изумленно покачал головой.

«Вот как!.. И в жизни такое бывает?» — «В том-то и дело! Как раз результаты опросов и показали, что представители исследуемой группы часто демонстрируют ультрапарадоксальные реакции». — «Как часто?» Вагнер разводил руками: «Да почти всегда». — «А почему?» — «Потому что их сознание существует в состоянии сшибки. Сшибки одного пласта сознания с другим. Столкновения противоположных, но одинаково важных мотиваций. Например, человек полагает для себя благом то-то и то-то. А ему говорят, что благом является нечто совершенно иное, и если он не признает этого, то будет сурово наказан». — «А конкретней?» — «Конкретней я не знаю, — выворачивался Вагнер. — Я же психиатр, а не экономист. (Тогда ему еще и в страшном сне не могло привидеться, что относительно скоро он станет бухгалтером.) Это вам видней…» — «Разве? Почему же мне видней? Вот именно, что психиатр — вы! Так что уж пример, пример приведите!» — настаивал бывший студент.

Приводить примеры Вагнеру не хотелось. И он не только ругал себя за непредусмотрительность (надо же было выбрать столь опасную тему для своих исследований), но и грешил на учителя, который, как человек опытный, не раз имевший дело не только с теперешним ОГПУ, но даже и с прежней ВЧК, мог, казалось бы, предвидеть столь простые и неприятные продолжения вагнеровских обобщений.

«Ну а все-таки? Почему не говорите?»

Было непонятно, зачем следователь так добивался ответа. Мог бы еще раз просмотреть статью, где все написано вполне доступным образом. Впрочем, статью в протокол не впишешь, лучше иметь изложение ее сути устами подследственного… Вагнер хвалил себя по крайней мере за то, что покривил душой, предположив, что выявленное им распространение невротических патологий объясняется событиями прошлого; это была правда, но не вся, поскольку главная причина, несомненно, — события настоящего: например, необходимость для крестьянина терпеть начальство, поддакивать и угодничать, имея между тем в душе горькую, незабываемую, не пораставшую быльем обиду за то, что оно, начальство, поманив землей в 17-м, так подло затем обмануло, а теперь и вовсе норовит отобрать последнее. Да если б одна эта обида! сколько их!..

«Почитайте статью, там все написано», — разводил руками Вагнер.

В конце концов он получил три года ссылки, благополучно ее отбыл (в Нарыме жил ровно напротив той избы, в которой некогда коротал недолгие дни собственного здешнего затворничества Иосиф Джугашвили), второй раз сел в тридцать пятом, по большому делу психиатров, и то, что поток жизни выбросил его в конце концов на отмель бухгалтерского поприща, следовало, на взгляд Шегаева, расценивать как несусветное везение…

— Верно говорите, Константин Ермолаевич! — поддержал Богданов. — Должен же понимать! Его и самого за бросовые работы по головке не погладят…

Они помолчали.

— Слушай! — вдруг оживился Богданов. — А ты по звуку можешь ход наметить?

— По какому еще звуку? — хмуро осведомился Шегаев.