СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Поставив икону в таибнице — горнице для секретных занятий, Василий скорым бодрым шагом прошёл в палату, где вершились дела, суда княжеского требующие. Встретившему его Басенку велел немедля мчаться в Коломну за Шемякой. Прикинул, кого бы послать за Фотинией, решил: самолично съезжу!

2

Великий князь Московский сидел в резном кресле царском неподвижно, с выражением бесстрастия на худом юношеском лице.

Фёдор Басенок доложил:

— Приехал Шемяка.

— Сам приехал? — спросил с недоверием Василий Васильевич.

— Без нужения, однако под приглядом пристава его Ивана Старкова. Велишь ввести?

— Не ввести, а впустить. Но повремени малость, пусть потомится и восчувствует, где находится.

Василий Васильевич оттягивал встречу, чтобы внутренне подготовиться к ней. Он хорошо помнил, какой тяжёлый взгляд у Шемяки — столь тяжёлый и подавляющий, что каждый раз становилось от него не по себе. Но сейчас нужно его выдержать, не сморгнуть, не отвести глаз в сторону. Даже перед самим собой не хотелось признаться в робости перед побеждённым соперником. Тем более не хотелось выглядеть оторопелым в глазах боярина, который стоял возле дверей в ожидании хозяйского повеления.

— Вот что, Фёдор, — сказал, натянуто улыбаясь, Василий Васильевич, — позови дьяка Фёдора Беду с прошлой крестоцеловальной грамотой, он знает, с какой. Сходи к владыке Ионе, скажи, мол, великий князь просил прибыть. Матушку тоже позови. А после этого зайди к сокольничьему, пусть готовится утром ехать на ловитву.

— За утьвой?

— И за косачами.

— В Государево займище, значит?

— Да, на Потешный луг.

— Это гоже, много там нынче выводков и глухаря, и тетерева, — обрадовался Басенок и уж приналёг плечом на дверь, когда Василий Васильевич снова удержал его:

— Будешь проходить мимо Шемяки, оброни абы ненароком: «Великий князь дозволяет войти».

Опасения оказались напрасными. Шемяка выглядел подавленным, жалким. Хотя и метнул исподлобья взгляд, переступив порог, однако тут же опустил повинно голову, буркнул:

— Бью челом, князь… — подумав, поправился: — Великий князь.

Василий Васильевич указал на стоявший возле дверей трёхногий столец: садись, мол. Столец этот предназначался для детей боярских. Шемяка не мог этого не знать. Прежде чем сесть на него, поднял глаза на двоюродного брата. Давящие, со скрытым помыслом в них. Словно хотел сказать, что нет, ничего он не забыл. Но и того не забыл, что и Василий всё знает и всё помнит. Покорно сел.

Зашла Софья Витовтовна, одетая буднично, только с неизменным черёмуховым батожком для важности. В обыденной же рясе с медной панагией на груди явился епископ Иона, и в его руках был посох, знак архиерейской власти. Благословил сначала великую княгиню, потом великого князя, затем допустил к своей руке Шемяку. Последним зашёл в палату и устроился на своём обычном месте с переносной столешницей Фёдор Беда.

Василий Васильевич видел, что все ждут его слова, и впервые ощутил себя государем, властелином, будто впервые, вот только сейчас понял, что одно дело самоуправство, которое может проявить всякий, оказавшийся на троне — дядя ли Юрий, сыновья ли его — Косой да Шемяка, — и совсем другое дело самовластие истинное, полученное и защищённое по праву. Спросил не вдруг, не спеша:

— Матушка, что же это мы до сих пор не послали владыку Иону в Константинополь на поставление в митрополиты? Отчего такое медление?

Софья Витовтовна сразу всё поняла, отвечала пристойно и почтительно:

— Через это медление мы накопляем денег на подъём и на поминки кому следует.

— Да и невместно, я думаю, — так же почтительно вступил в разговор Иона, — следовать мне к патриарху допрежь того, как разрешится превратное разумение с владыкой Герасимом.

— Это верно, надобно поступать так, чтобы потом не перемышлять, — нарочито важно согласился Василий Васильевич и, наконец, обратился к главному: — Брат мой двоюродный Дмитрий, сын Юрьев, отказывается от притязаний на великокняжеский стол, так ли, князь удельный?

— Истинно говоришь- удельный. Признаю тебя старшим братом, целую крест на том. — Шемяка поднялся, подошёл к владыке, приложился к золотому престольному кресту. — И на том целую крест, что не брать великого княжения, если даже татары и будут давать мне его.

— А кроме того, представь мне казну покойного дяди Константина.

— Да, великий князь.

— Уделом твоим будут Ржев и Углич.

Шемяка метнул затравленный взгляд: отчего ж не Звенигород? И в прямом самовластном взгляде Василия прочитал: чтобы не мог ты вновь мятеж поднять с людьми, с коими сжился.

— И на Вятку ступать не будешь, — продолжал наставлять Василий Васильевич, взглядом холодным и не отрывным разъясняя: вы там с покойным своим батюшкой постоянно головорезов набирали да против меня их науськивали.

— Да, великий князь, на всём том целую крест.

Дьяк Беда выводил последние предписания великого князя: «А Москву нам держати по душевной грамоте деда нашего, великого князя Дмитрия Ивановича… А се нам докончание правити и до живота».

Владыка Иона размашисто расписался в конце крестоцеловальной грамоты, а Василий Васильевич и Шемяка навесили к ней свои восковые печати.

— Всё! — заключил Василий Васильевич и объявил Шемяке, словно холопу, безгласному челядинину своему:

— Утром на потеху. Петровки нынче кончаются. — Поднялся с кресла, не глядя в сторону брата. Уходя, обронил, как о деле решённом и необсуждаемом:

— К моему возвращению, матушка, Фотинию-прозорливицу перевести в Вознесенские монастырь.

— Это Янгу-то Синеногую? — вскрикнула и осеклась, сопнув носом, потупилась: — Как велишь, Василий Васильевич.

Холодные, впрозелень глаза Софьи Витовтовны заблестели гневом.

3

.

Юрий Патрикиевич пребывал в сомнении — позовёт ли великий князь на потеху? Чёрная кошка пробежала меж них, оказался первый вельможа вдруг в немилости — ни былого расположения Василия Васильевича, ни, крепкой поддержки Софьи Витовтовны. Отношение великой княгини особенно беспокоило его — кто поймёт женское сердце, кто объяснит, почему вдруг она отринула от себя сначала Ивана Всеволожского, а теперь вот, кажется, и его? Правда, она всё-таки не держит, видно, никакого зла, просила сына своего, чтобы он направил Юрия Патрикиевича послом в Новгород Великий. Всегда Василий к каждому слову матери прислушивался, а теперь запротивился: не могу ему доверить этого. И от чего такая остуда? Неужто из-за сплетен, кои доброхоты дуют ему в уши? Ревнует к матери? Или обиду какую видит себе? Ивана-то Всеволожского почитал, ровно отца родного. Правда, юн тогда был, сейчас заматерел, самовластие проявляет.

Вошёл сын Иван, спросил:

— На потеху собираешься?

Не хотелось выказывать занозу сердечную, ответил вопросом:

— А ты зван?

— Я сказал Василию Васильевичу, что не смогу, дети распоносились, оба криком кричат. Поеду утресь за травником, авось он выпользует. А то вон у боярина Голтяева помер сынок от помытухи.

Юрию Патрикиевичу понятна была эта забота и печаль. Давно уж выехал он из Литвы на Русь, все обычаи и все незадачи её принимал как свои отечественные. В Литве-и в языческой, и в католической — не соблюдалось никаких постов. А принял православие — с ним и посты: Филипповский, Великий, Успенский, Петровский. Любой пост переносить нелегко, но Петровский самый тяжёлый, самый голодный. В огороде на грядках овощей ещё нет, и в лесу пусто — ни грибов, ни ягод. Из старых запасов — редька да кислая капуста, из свежей зелени — лук да щавель. От этих кушаний у матерей-кормилиц дети грудные сильно страдают мытом частым и жидким. Хоть и есть такое поверье, что Петровки установлены по просьбе баб — для скопа масла. Если бы молоко съедалось в это самое богатое удоями время, не скопить тогда масла впрок. Но если это и правда, то просили не те бабы, которые грудью кормят.

Однако и разговение после этого строгого поста с большим довольством и избытком бывает. Широкий и усладительный это праздник — святых апостолов Петра и Павла. Игрища день и ночь, хороводы. Рады девки и бабы, а пуще всего мужики: открывается в этот день ловитва — охота на всяческую годную в эту пору дичь, на разжиревшего байбака[88], на лесных и водяных пернатых. В этот день великокняжеская потеха особенно пышная и важная. Для всех приглашённых на неё — и честь, и возможность проявить себя, приветливость государя заслужить. А если какой боярин или служилый князь не зван на неё, считай, в опале, готовься в отъезд.

Юрий Патрикиевич, стараясь скрыть беспокойство, спросил ровным голосом, как о сущей безделице:

— И что же, разрешил тебе великий князь не ехать?

— Разрешил, а тебе велел передать, чтобы ты собирался как всегда.