Любовный недуг - Анхелес Мастретта

Церковь целиком встала на сторону правительства, и не было амвона, с которого бы не произносились проповеди, осуждающие бунт. Савальса рассорился со своим дядей-архиепископом, а семейство Саури решило это отметить, пригласив доктора на ужин. Последнюю рюмку портвейна они выпили в четыре утра, когда Диего опять потянуло на миротворческие речи, Хосефа стала распевать частушки о Мадеро, а Эмилия, позабывшая обо всем на свете и счастливая, танцевала с Савальсой.

Однажды вечером в конце мая Милагрос пришла к ним с оглушительной новостью: Порфирио Диас подал в отставку. Эта новость просто рвалась у нее с языка, она повторяла ее снова и снова, словно таким образом пыталась сама поверить в то, что говорила.

На следующий день старый диктатор сел в Веракрус на корабль, идущий в Европу.

– Они выпустили из клетки тигра, – заявил он публично, прежде чем отправиться в ссылку.

– Не хватало только, чтобы мы с ним были одного мнения, – подумал Диего Саури, возясь с пузырьками и пипетками в задней комнате аптеки.

Несколько недель спустя Эмилия заметила, что се отец за завтраком обнимается со своими утренними газетами с большим пылом, чем обычно. Грядет перемирие. Революция победила, и будут подписаны мирные соглашения, в которых предусматривалось формирование временного правительства.

Эмилия погладила его по голове и села рядом, чтобы выпить кофе и послушать его прогнозы. Она очень любила своего отца в эти утренние часы, запах мыла от его шеи, свет его глаз провидца.

– Тебе придется решиться на что-нибудь, – сказал ей Диего после долгих разглагольствований о будущем и правительстве с Мадеро во главе. Ему не пришлось уточнять значение своих слов.

Они допивали последний глоток кофе, когда вбежала Хосефа и сообщила, что Мадеро торжественно войдет в столицу седьмого июня. Милагрос и Риваденейра собирались поехать полюбоваться этим зрелищем и просили разрешения взять с собой Эмилию.

– Эта девочка все решает сама, – ответил Диего, уверенный, что его дочь поедет все равно, даже если они по глупости запретят ей это.

Они выехали пятого числа на поезде, с которым по дороге все время что-то случалось: если его не останавливала конница, желавшая погрузиться на него со всеми пожитками и даже конями, то задерживали помещики, желавшие втиснуться в него со всеми своими поместьями.

– Запомни как следует это зрелище, потому что ты больше его никогда не увидишь, – сказала Милагрос Эмилии.

Поэт Риваденейра опробовал фотокамеру и слушал наставления Милагрос – лучший музыкальный аккомпанемент для создания изображений, которые он сохранял позади глаза своего аппарата.

Они остановились в маленьком доме, который один англичанин, друг поэта, построил в районе Рома, прежде чем уехать в Европу в ноябре прошлого года, когда понял, что ожидает режим, при котором у него так хорошо шли дела в бизнесе. Прощаясь с Риваденейрой и Милагрос, англичанин пообещал им вернуться, когда все закончится, и уехал будто в отпуск.

Он оставил им дом, чтобы они заботились о нем как о своем собственном, они так и делали и жили там иногда. Это было прекрасное сооружение во французском стиле, как большая часть домов этого района. В последние месяцы Милагрос, чтобы увеличить количество его декоративных излишеств, заставила гостиную идолами доколониальной эпохи и изделиями народных ремесел.

На рассвете они проснулись от землетрясения. Это было седьмого июля, часы показывали четыре часа двадцать шесть минут.

Эмилия спала одна в комнате, где висел светильник из розового стекла, который начал звенеть, как маленькая сумасшедшая колокольня. Милагрос вошла, чтобы успокоить племянницу, и застала ее еще в постели, охваченную каким-то странным чувством ликования при виде лампы, летающей из стороны в сторону, а ее латунная кровать раскачивалась словно колыбель. С детства она обожала землетрясения. Она их не боялась. Эту бесшабашность она унаследовала от Милагрос, которая все три минуты, пока длились толчки, расхаживала по дому, чтобы лучше чувствовать его, и смеялась над яростью, с какой Риваденейра ругал ее за то, что она не хотела выходить на улицу.

– Ты что, не понимаешь, что этот город стоит на воде? Это слишком. Дом может рухнуть внезапно, и мы погибнем, – повторял ей раз десять Риваденейра, когда и земля и он сам уже перестали трястись. Больше они не ложились. Мадеро ждали в десять, но они вышли из дома в семь часов. Они купили газеты и устроились с ними в китайском кафе около проспекта Реформы. За чашками молока и корзинкой со сладкими булочками они читали газеты и болтали больше двух часов. Потом они попытались подойти поближе к станции, но несколько всадников, то ли недавних повстанцев, то ли вечных батраков, преградили им дорогу.

Они отправились на Центральную аллею и побродили вокруг, пока около одиннадцати до той скамейки, где они отдыхали, не долетел слух, что поезд господина Мадеро уже подходит к перрону. В конце концов около половины первого они сумели занять места на проспекте Реформы около статуи Колумба.

Люди взобрались на памятники, и было уже не разобрать, какой именно герой сокрыт под их телами, разместившимися у него на плечах или коленях, повисшими на его руках или наступающими ему на ноги. Приветствия Мадеро слились в веселый гомон, и все это больше походило на столпотворение, беспорядочное и бесконечное.

Через два часа, проведенных под безжалостным солнцем, Риваденейру посетила оригинальная идея вернуться домой. Вместо того чтобы послушаться его, Эмилия взобралась на статую Колумба. Кошачья рука какого-то юноши подняла ее с земли, и она влезла по статуе, прихватив юбку зубами, чтобы не мешала, и открыв для обозрения ноги под одобрительный свист.

Сверху она помахала Милагрос Вейтиа, с необычной торжественностью опиравшейся на руку Риваденейры. А потом принялась рассматривать текущий мимо нее поток сомбреро и лошадей. Запыленные и бурые, люди казались солдатами в форме, хотя не было и двух, одетых одинаково. Широкополые сомбреро перемежались с военными фуражками и просто спутанными потными волосами, открытыми солнцу. Вдруг между круглой фигурой мужчины, с грудью, крест-накрест перехваченной пулеметными лентами, и человеком, одетым в костюм от лучшего портного господина Мадеро, Эмилия увидела того единственного человека, скачущего галопом, который интересовал ее в этой толпе. У него был грациозный разворот плеч и что-то очень детское в стройной фигуре.

– Даниэль! – закричала она ему, оглушая всех, кто вместе с ней висел на статуе. И этого первобытного крика посреди общего шума было достаточно, чтобы легкомысленный демон, который улыбался из-под широкополого сомбреро, повернулся в ее сторону и увидел, как она размахивает руками и наклоняется, словно пытаясь дотянуться до него.

С удивленной улыбкой на губах Даниэль остановил коня, снял сомбреро и нашел глазами хозяйку голоса, звавшего его. Эмилия опять, придерживая зубами подол юбки, как птичка, слетела со статуи. Рывками, то взлетая над толпой, то погружаясь в нее с головой, она добралась до ее края и протянула руку к Даниэлю, который с другой стороны этой сплошной стены из голов и плеч, разделявшей их, протягивал ей свою, чтобы помочь выбраться. Они обнялись, уже не слыша общего гвалта. Их поцелуй стал наилучшей кульминацией зрелища, заставившего весь город выйти на улицу. Язык Эмилии утонул во рту Даниэля.

Чтобы ближе чувствовать аромат ее тела, Даниэль взял ее рукой за голову, которую она держала высоко и гордо, и прижал к себе. От него пахло многодневной грязью, но Эмилия не спеша поцеловала его щеки, покрытые землей. Люди и кони, проходившие маршем, огибали их, обнявшихся, с двух сторон. Одной рукой Эмилия, чувствовавшая себя повелительницей времени, провела по спине Даниэля. Затем нащупала его грудь, а с нее скользнула вниз, к брюкам, висевшим на исхудалом теле их хозяина. Она ощутила под рукой его сильный торс, его кожу. Только один вздох. Даниэля окликнули издалека, и он отпустил ее затылок, оторвался от ее губ, освободился от ее руки под своей одеждой.

– Я должен ехать, – прошептал он.

– Ты всегда так, – сказала Эмилия, поворачиваясь к нему спиной.

Прежде чем вскочить на коня, Даниэль пообещал заглянуть вечером.

– Я тебя ненавижу, – сказала Эмилия.

– Врунишка, – ответил он.

Не сходя с дороги, по которой все еще шли кони и люди, одержимые другой страстью, Эмилия смотрела, как он присоединился к колонне. На лице уходящего Даниэля застыло выражение облегчения и гордости.

Издалека Милагрос наблюдала всю эту сцену, пытаясь протиснуться к краю тротуара. Эмилия, услышав наконец, как она зовет ее по имени, вышла из своего оцепенения и вернулась к действительности. Она направилась к протянутым рукам Милагрос, не переставая браниться. И весь поток ругательств, предназначенных Даниэлю, но не доставшихся ему, продолжал литься с ее губ до конца парада.