Дитя Ковчега - Лиз Дженсен

– А у нас жил хомячок по имени Мухаммед, – рассказывала Роз.

О-о, подумал я.

– Он любил бегать по нашей спальне, – вздохнула Роз.

И вместе:

– Такой душка!

– Порой сядет на плечо и набивает семечками миленькие щечки, – вспомнила Роз.

– Они так раздувались, что иногда перегруженный хомяк опрокидывался, как маленькая тачка, – добавила Бланш.

– А потом папа случайно на него наступил, – резюмировала Роз.

Последовала небольшая пауза: они переглянулись, вспоминая сей общий трагический мини-момент.

– Но мы собираемся завести нового, – заявила Бланш. – Девочку, потому что мы хотим деток.

Катастрофа на корабле!

– Но ведь нам понадобится и мальчик, – предположила Роз.

– Вы лучше поосторожнее, а то они у вас расплодятся как тараканы. И однажды в мире хомяков станет больше, чем людей.

Их лица вдруг посерьезнели.

– Может, это временный спад – ходят же такие разговоры, – сказал я, прерывая внезапно повисшую тишину. Проблема вымирания быстро превратилась из навязчивой идеи в табу. Я слышал, как заикающийся психолог по радио распинался, что после в-в-в-в-взрыва мы вошли в стадию о-о-о-о-отрицания. – Кто знает, – слабо добавил я.

Впрочем, все сведения указывали прямо на противоположное, и мы это знали. Как ни забавно, чем меньше люди вдруг стали об этом говорить, тем больше верили, что мы вымрем.

– Это потому, что мы плохо созданы, – грустно произнесла Роз.

– Особенно мы двое, – выдала Бланш, и они с сестрой таинственно переглянулись. И почему-то уставились на свою обувь. Странной формы кроссовки, которые я уже где-то видел – впрочем, не вспомнить, где.

– Две наши подруги пытались из-за этого совершить самоубийство, – продолжила Роз.

– И все занимаются сексом как ненормальные, – промурлыкала Бланш, лукаво глядя на меня.

– Это предложение? – осведомился я, одарив их улыбкой.

– Возможно, – ответили обе.

Что я воспринял как «да».

За ужином, несмотря на данную себе клятву избегать любительниц пушистых зверюшек, я поддался очарованию единства близняшек как сестер, их командного духа, привычке говорить по очереди, тому, как они держали мое внимание – словно парой клещей. Я также отметил их привычку закусывать довольно узкую нижнюю губу и иногда немного расфокусировывать взгляд круглых глубоко посаженных глаз. Я видел их невинность, бестактность и ум, любящий веселье и являвшийся, догадывался я – как выяснилось, верно, – признаком любящих веселье тел. Запах их кожи, который я стал различать под защитным слоем дешевой косметики, оказался необычным, каким-то диким и необычайно заманчивым. Должен признаться, к концу ужина я уже полностью попал под их необыкновенное очарование.

С тех пор я под философское настроение зачастую спрашиваю себя: быть может, меня так неудержимо повлекло к двум женщинам потому, что во мне жили двое мужчин – Бобби Салливан и Сам де Бавиль? А что, если бы девушка была одна? Я бы ощутил к ней то же самое?

Сломанные ножницы воспринимаются иначе, нежели целые? Жизнь изменилась с появлением первого фотокопировального устройства?

Купи сосиски и луковый пирог, получи капустный салат бесплатно.

– Вкуснятина, Эбби, – сказал я их маме, когда наконец отодвинул тарелку. – Аппетитно, оригинально и приятно. И весьма заманчиво подано. – Я подмигнул девочкам. Я говорил о еде, подразумевая их, и они это знали. – Вы, наверное, заметили, что я взял по две порции всего, – добавил я.

Они захихикали.

– А теперь, – твердо заявил Норман, разворачивая меня к дому, – ты пойдешь со мной. Я на часик заманю тебя на чердак посмотреть зверинец чучел Эбби. Некоторые звери крайне нуждаются в оценке профессионала, приятель, – сообщил он, и я побрел за ним наверх, смирившись с судьбой.

Как выяснилось, викторианская коллекция чучел на чердаке содержала нечто интересное, включая корги по имени Жир – судя по всему, чьего-то питомца, поскольку с таксидермической точки зрения он был не особо ценной особью; несколько птиц, довольно грязных – впрочем, за них можно было кое-что выручить, если продать в правильном месте, то есть на ярмарке; и странного примата – необычайно человекоподобного, в красных бархатных панталонах. Медная табличка внизу гласила: «Мартышка-джентльмен». Если это видовое название, для меня оно новое, подумал я, – впрочем, необычайно легко забыть, что существует более двухсот пятидесяти видов приматов, не считая нас. Однако должен признаться: увидев его, я вздрогнул. Из-за его наряда. Я невольно вспомнил Жизель в розовом платьице и памперсе, миссис Манн и ее угрозу…

– Эбби говорит, они ничего не стоят, – объяснял Норман. – Она позвонила по горячей антикварной линии, а теперь хочет, чтоб я выкинул их в мусорку. – Он рассеянно похлопал по голове чучело вомбата, одетого в сюртук. – Вот они, опасности обновления чердака. Черт знает что, а не дом, простите мой франглийский. Медузы в кладовке, весь каменный пол в соли, и хрен чего сделаешь, потому что дом в списке, мартышка его задери. Храни, Господь, благотворительные магазины, говорю я. Небольшое переоборудование не помешает, верно, Сам? А этих, может, получится сбагрить на барахолке. На горизонте уже маячит Ночь Фейерверков в культурном центре; можно было бы раздобыть денег на всякие мелочи.

Я разглядывал примата. Нет: ничего общего с Жизелью. Есть нечто схожее с родом макак – короткий хвост, человекоподобное выражение лица, – но ни под одну известную мне категорию все же не подходит. А бог свидетель, на Тутинг-Бек я их перевидал немало. Нет, я, конечно, не специалист, но я знал достаточно, чтобы признать: это необычная особь. Она обладала чертами гоминидов, необычной, почти человеческой головой, и была набита в вертикальном положении – при этом угол ее тазобедренного пояса свидетельствовал, что это совсем не прихоть таксидермиста, а естественная поза животного. Я необычайно заинтересовался. Обезьяна больше походила бы на человекообразную, если бы не хвост, вопросительным знаком торчавший из панталон. Чушь какая-то. А глаза были голубыми, неправдоподобного цвета и слишком большими для любого примата, заметил я.

– Сохрани ее, – посоветовал я Норману. – У меня нюх, что она редкая.

– Не могу, – ответил он. – Приказ начальства. Все выкинуть.

– Тогда я заберу ее к себе, – предложил я. Мне она понравилась. В ее чертах было что-то необъяснимо знакомое.

– Эбби говорит, она похожа на ее бабушку, – заметил Норман, читая мои мысли. – Ее от этого бросает в дрожь. – Я снова посмотрел на чучело. Теперь, когда он это сказал, обезьяна и впрямь чем-то напомнила мне Эбби, если приглядеться. Странный таз, глубоко посаженные глаза. Я рассмеялся.

– Не лестно, – отозвался я. – Ладно, давай тогда вытащим дружественного джентльмена из дома, приятель.

Норман помог мне сгрузить обезьяну на пассажирское сиденье «ауди-нюанс», и я отвез ее домой. Попробовал, как она смотрится в разных комнатах, и наконец пристроил в ванной. И повесил на нее полотенце – лапа как раз была согнута в нужном положении.

Словно ее и набивали для этой цели.

Глава 17

Возмужание

Хиггинас кормит меня черес прутья.

Выпусти меня, шэпчу я. Я сделаю што угодна.

Не магу, гаварит. Мы в МОРИ. Бижать некуда. НЕКУДА. Разве што ПАГИБНУТЬ в волнах.

Тада я выкинусь забарт и ПАГИБНУ, гаварю я. Мне все равно».

(Здесь еще одно пятно уничтожило несколько строк.)

…все также в темнате. В ТАНЖЫРИ паявляется жыраф. И чирипахи, и волки, и малинькие зверьки. Хиггинс их кормит. Ани хрюкают и воют. Паэтаму темно, штоп ани большэ спали. И оппий для всех нас.

Я все время сплю. Просыпаю сваю жызнь. И мне СНИЦА инагда, что ктонебуть придет и СПАСЕТ меня.

Но ЭТА чорта с два.

Я очень старался забыть о происшествии в Бродячем Цирке Ужаса и Восторга и взял с Томми Болоттса клятву молчания. Но Акробатка преследовала меня во снах; ночи не проходило без жуткого прихода ее или Африканского Кабана-Людоеда. В одном сне она раскроила себе живот, в котором кишели головастики. В другом Пастора Фелпса прибили к кресту, и Акробатка с Кабаном лакали его кровь. В третьем она снова явилась Ангелом, но когда раскрыла крылья – они оказались лишь пыльной и рваной старой паутиной.

Возможно, пытаясь изгнать подобные сны из разума, я впервые решился принять участие в состязаниях «Вытащи чертополох голыми руками». Наверное, я надеялся, что подобный опыт меня очистит. Или сделает из меня мужчину. Все-таки я уже отпраздновал пятнадцатилетие и теперь имел право на мужественность – заключавшуюся, по-тандерспитски, в умении без страха и упрека прокалывать себя заживо колючками.

– Итак, начинаете на счет «три»! – вопит фермер Харкурт. – Хватаете правой рукой и выдергиваете за корень, и да победит лучший!