Полет летучей мыши - Ю Несбё

Он лежал в постели, а она стояла посреди комнаты и, не сводя с него серьезных, почти печальных глаз, постепенно снимала с себя одежду. У Биргитты были длинные ноги, стройное тело и кожа белая как снег, особенно при таком освещении. За приоткрытым окном гудел ночной город – автомобилями, мотоциклами, шарманочными звуками игровых автоматов и ритмом диско. И все это на фоне шума споров, криков и грязной ругани, казавшихся стрекотом сверчков.

Биргитта расстегивала блузку – не слишком медленно и совсем не чувственно. Она просто раздевалась.

«Для меня», – подумал Харри.

Без одежды он видел ее и раньше, но все-таки сегодня все было по-другому. Она была такой красивой, что Харри застеснялся наметившегося двойного подбородка. Раньше он не понимал ее застенчивости: почему она полностью раздевалась только под одеялом и почему, отправляясь из постели в душ, прикрывалась полотенцем. Потом понял, что дело отнюдь не в скромности или стыдливости. Просто должно пройти время, чтобы устоялись чувства, родилось доверие друг к другу. А сегодня все по-другому. Раздевание было ритуалом, и своей наготой она будто показывала, насколько она ранима. Насколько она ему доверяет.

Сердце забилось сильнее. Отчасти потому, что Харри гордился и радовался доверию этой сильной и красивой женщины, отчасти – от страха, что он недостоин этого доверия. Но больше всего – оттого, что он понял: все, о чем он думает и что чувствует, – здесь, перед ним, в блеске рекламных щитов, красном, синем и местами зеленом. На, смотри! Что, раздеваясь сама, она раздевала его.

Оставшись совсем без одежды, она продолжала стоять, и казалось, ее белая кожа освещает комнату.

– Иди сюда, – позвал он голосом скорее размытым, чем уверенным, и откинул одеяло.

Но Биргитта не шевельнулась.

– Смотри, – прошептала она. – Смотри.

12

Полная дама и вскрытие

Было восемь утра. Когда Харри после долгих уговоров пропустили в палату, Чингисхан еще спал. Но как только Харри со скрипом подвинул к кровати стул, он открыл глаза.

– Доброе утро, – приветствовал его Харри. – Как спалось? Помнишь меня? Я валялся на столе, и у меня были перебои с воздухом.

Чингисхан застонал. С широким белым бинтом вокруг головы он выглядел не таким опасным, как в «Крикете», где он намеревался убить Харри.

Харри достал из кармана крикетный мяч:

– Я тут потолковал с твоим адвокатом, и он сказал, что ты не собираешься подавать в суд на моего коллегу.

Харри перебросил мяч из правой руки в левую.

– Учитывая, что ты меня чуть не убил, я, конечно, очень обеспокоен судьбой моего спасителя. Но, если верить твоему адвокату, дело у тебя выигрышное. Во-первых, он говорит, что ты не напал на меня, а лишь отстранил, защищая своего друга, которому я мог нанести серьезные увечья. Во-вторых, он утверждает, что ты по чистой случайности отделался черепно-мозговой травмой, а мог бы и скопытиться от этого крикетного мяча.

Он подбросил мяч в воздух и поймал его прямо перед носом бледного силача.

– И знаешь, я с ним согласен. Метко посланный с четырех метров мяч угодил тебе прямо в лоб. Выжил ты по нелепой случайности. Сегодня адвокат звонил мне на работу – интересовался ходом событий. Он полагает, этого хватит для иска о возмещении ущерба, во всяком случае если у тебя будут тяжкие увечья. Ох уж эти адвокаты, стервятники, да и только, – отхватывают себе треть возмещения, но он тебе, наверное, говорил. Я спросил, почему он не убедил тебя подать в суд. Говорит, это вопрос времени. Вот и я теперь думаю: это только вопрос времени – а, Чингис?

Чингис осторожно покачал головой.

– No. Please go now[58], – простонал он.

– Почему? Что ты теряешь? Если ты станешь инвалидом, сможешь отсудить большие деньги. Ты ведь будешь судиться не с бедным и убогим частным лицом, а с государством. Я даже проверил – твое личное дело останется чистым. Кто знает, вдруг присяжные поддержат тебя и ты станешь миллионером. Так, значит, отказываешься?

Чингисхан не ответил, только посмотрел на Харри из-под бинта грустными косыми глазами.

– Надоело мне тут сидеть, Чингис, поэтому буду краток: после той драки у меня сломаны два ребра и проколото легкое. Поскольку я не был в полицейской форме, не предъявил удостоверение, вел себя не по инструкции, а Австралия несколько выпадает из моей юрисдикции, обвинение пришло к выводу, что действовал я как частное лицо, а не как полицейский. Значит, я сам могу решать, подавать на тебя в суд за грубое применение силы или нет. И мы опять возвращаемся к твоему незапятнанному – почти незапятнанному – личному делу. Сейчас над тобой висят шесть месяцев условно за нанесение телесных повреждений, верно? Плюс еще шесть месяцев. Итого ровно год. Что ты предпочитаешь: год тюрьмы или рассказать мне… – Он наклонился к уху, красным грибом торчащему из забинтованной головы, и прокричал: – …ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ПРОИСХОДИТ! – Харри снова сел на стул: – Итак?

Маккормак стоял спиной к Харри, скрестив руки. Сквозь густой туман огни на улице казались размытыми, а движения – замедленными. Весь город походил на нечеткую черно-белую фотографию.

Тишину нарушал только какой-то стук. Харри сообразил, что это Маккормак барабанит ногтями по зубам.

– Значит, Кенсингтон был знаком с Отто Рехтнагелем. И ты это знал?

Харри пожал плечами:

– Понимаю, сэр, мне следовало сказать раньше. Но я думал, что…

– …не твое дело докладывать, с кем Эндрю Кенсингтон знаком, а с кем нет. А теперь, когда он исчез из больницы и никто не знает, где он, ты почуял неладное?

Харри утвердительно кивнул спине.

Маккормак посмотрел на него в зеркало. Потом плавным движением повернулся к Харри.

– Какой-то ты… – довершая плавное движение, он снова отвернулся, – …суетливый, Хоули. Что тебя грызет? Еще что-нибудь хочешь мне рассказать?

Харри покачал головой.

Квартира Отто Рехтнагеля находилась на Саррей-Хиллс, как раз по пути от «Олбери» к дому Ингер Холтер в Глибе. На лестнице их встретила дородная дама.

– Я увидала машину. Вы из полиции? – спросила она высоким, визгливым голосом. И, не дожидаясь ответа, продолжила: – Вы слышите собаку? Так она себя ведет с самого утра.

За дверью квартиры Отто Рехтнагеля раздавался хриплый вой.

– Жалко мистера Рехтнагеля. Но сейчас заберите, пожалуйста, собаку. Она воет не переставая и всех сводит с ума. Надо запретить держать здесь собак. Если вы не примете меры, нам придется… ну, сами понимаете.

Дама всплеснула руками, закатив глаза. Сразу запахло потом и немного духами.

Харри уже надоела эта приставучая бочка.

– Пес знает, – бросил Лебье, провел двумя пальцами по перилам и неодобрительно посмотрел на указательный, будто оценивая чистоту перил.

– Что вы хотите сказать, молодой человек? – спросила бочка, подбоченившись и даже не думая уступать дорогу.

– Знает, что хозяин умер, мэм, – сказал Харри. – Собаки это чувствуют. Он воет от тоски.

– От тоски? – Она с подозрением посмотрела на них. – Собака? Что за чушь?

– Что бы вы сказали, мэм, если бы вашему хозяину отрезали руки и ноги? – посмотрел на нее Лебье.

Дама застыла с открытым ртом.

– И член, – добавил Харри, посчитав, что dick – весомое понятие и в Австралии.

– Если у вас, конечно, есть хозяин. – Лебье смерил ее взглядом.

Когда толстуха уступила дорогу, они достали найденную в гримерке связку ключей и стали подбирать нужный. Вой за дверью сменился рычанием – пес Отто Рехтнагеля услышал, что пришли чужие.

Наконец дверь открылась. В коридоре, широко расставив лапы, стоял изготовившийся к бою бультерьер. Лебье и Харри, не двигаясь, смотрели на смешную белую собаку, предоставив ей возможность перейти в наступление. Рычание снова перешло в беспомощный вой, и собака шмыгнула в комнату. Харри последовал за ней.

Благодаря большим окнам комната была светлой. А из-за скромных размеров казалась загроможденнои: красный диван со множеством разноцветных подушек, большие картины на стенах и низкий, но массивный стол зеленого стекла посередине. По углам стояли два фарфоровых леопарда.

На столе, хотя там ему совсем не место, лежал абажур.

Собака нюхала лужицу на полу. Над этой лужицей висели мужские ботинки. Пахло мочой и экскрементами. Харри посмотрел выше ботинок – там, где кончались носки, он увидел черную кожу. Взгляд Харри пополз выше, вдоль брюк, наткнулся на огромные, безжизненно висящие руки и с трудом двинулся дальше – к белой рубашке. С трудом – не потому, что раньше не видел повешенных, а потому, что узнал ботинки.

Голова свалилась на плечо, и конец провода с тусклой лампочкой висел на груди. Провод был прикреплен к мощному крюку – может, когда-то тут висела люстра. Но теперь тут висел Эндрю, высоко под потолком, и провод был трижды обмотан вокруг его шеи. Мечтательный взгляд застыл, уставившись в пустоту, а изо рта, будто дразня смерть – или жизнь? – высовывался сине-черный язык. Рядом со столом лежал опрокинутый стул.