Дети Бронштейна - Юрек Бекер

— Ну, что такое? — спросила сестра.

— Хорошо, что вы пришли, — ответил я. — У нее вдруг закружилась голова.

— Не надо преувеличивать! — выпалила Элла. — Я просто хочу пить.

— И это все?

Сестра подошла к раковине, взяла пластиковый стаканчик, сполоснула и наполнила водой. А мне при этом посоветовала запомнить последовательность ее движений, чтобы при следующем приступе жажды взять на себя труд открывания крана. Поднесла полный стаканчик Элле, кивнула нам — якобы любезно — и вышла.

— Зачем ты оклеветала меня перед отцом? — начал я снова, пока Элла не расслабилась.

Она пожала плечами, встала, с улыбкой отнесла стакан к раковине и вылила воду, не сделав и глотка.

— Я страшно зол на тебя, так и знай. И не уйду отсюда, пока ты не скажешь, зачем ты это сделала.

Она уселась с сигареткой в руке, приняв позу дамы, ожидающей поднесенного огня, я стал искать спички. Мне казалось, состояние у нее отличное, она как никогда бодра и внимательна, вот еще я бы не приставал. Обычно все делается, только как она хочет, таков неписаный закон.

Ей, говорит, достаточно было пожаловаться медсестре на плохое самочувствие, и мне тут же пришлось бы уйти. На книжной полке я нашел шкатулку, набитую пустыми спичечными коробками.

— А что бы изменилось? Думаешь, я лучше пойму твое поведение, если меня отсюда выгонят? — сердился я.

Элла нетерпеливо следила за моими поисками, поднеся руку с сигаретой к губам. Я попросил разрешения открыть шкаф, она кивнула, но спичек и там не оказалось, их просто не было в комнате.

— А чем вообще я заслужила твои упреки?

Игра ее показалась мне теперь не столь хитрой, сколь беспомощной. «Боже мой, — подумал я, — а где еще ей проявить коварство да лукавство, кого еще она может посадить в лужу?» Сменив тон, я предложил не делать из мухи слона. Просто я, мол, рассчитывал, что она ничего не скажет отцу о нашем разговоре, оттого и разозлился.

Не одна Элла почувствовала облегчение, когда лицо мое приняло дружеское, вернее, братское выражение, мне тоже стало веселее на душе. Все-таки я еще надеялся на ее совет — ну хоть бы знак, хоть бы намек на какое-то указание.

Она попросила меня раздобыть где-нибудь огня. К медсестрам я даже обращаться не стал, сразу побежал в киоск и примчался назад так быстро, что сразу сел на стул. Иногда меня раздражала ее манера курить: вдохнет часть дыма, а остаток зависает облачком возле ее губ, но она не дает облачку спокойно растаять, а ловит его и втягивает тоже, как будто после еды собирает крошки со стола в ладошку и жадно закидывает в рот.

Спросила, не будет ли это слишком, если она попросит меня привезти ей фагот или скрипку для пробы: ужас, до чего трудно принять решение, просто слушая радио. А я в ответ:

— Того человека все еще держат взаперти. Того надзирателя.

Элла замерла на миг, потом снова затянулась сигаретой, словно не услышала меня. Сказала, что в передвижной библиотеке есть энциклопедия, где изображены музыкальные инструменты, в том числе и скрипка, но по картинке ничего не разберешь. Она, например, понятия не имеет, какого скрипка размера и сколько весит. Слова ее звучали как вызов на бой, как решительная попытка перейти в наступление.

— Речь не только о том, какое наказание заслужил тот человек, — не сдавался я. — По-моему, отец очень плохо выглядит. Он мало спит, почти не ест и целый день на взводе. Хотя бы ради него надо покончить с этим делом.

Еще не успев договорить, я понял, что она опять свернет сейчас на свои инструменты — судя по тому, как она склонила голову, как не вслушивалась в мою речь, а лишь дожидалась ее окончания. Вдруг я придумал коварную уловку: скажу ей, что привезу фагот или скрипку только в том случае, если она даст мне совет. Но с этой мыслью тут же пришлось расстаться, ведь я не знал, легко ли достать эти инструменты. А то еще согласится на сделку, а я не сумею поставить ей обещанный товар.

Так и есть, только я умолк, как Элла спросила, считаю ли я ее достаточно толковой и развитой для авантюры с музыкальными инструментами. Я ответил утвердительно, иначе у меня бы разорвалось сердце.

А она свое: прочь иллюзии, способностями она не отличается. Пришлось разуверять ее. Волей-неволей Элла заставляла меня плясать под свою дудку. Умнее, говорит, было заняться такой чепухой лет двадцать пять назад, а в ее возрасте уже не выучиться музыке так легко, как в детстве.

— А ты откуда знаешь? — не стерпел я.

— Люди говорят. Разве не так?

Решила, вероятно, что опасность миновала, а то не оставила бы меня в покое. Во всяком случае, она умолкла, словно обсуждать больше нечего. Вместе со стулом я придвинулся к ней так близко, что коленки у нас зашли одна за другую, как шестеренки. Для забавы она выпустила дым мне в лицо.

— Ты просто не представляешь, насколько это серьезно, — сказал я. — Что мне делать — не знаю. И поговорить не с кем.

Тут она притянула меня к себе, уложила мою голову на колени и произнесла:

— Да, да, мне это знакомо.

Я закрыл глаза, она принялась меня поглаживать, и нам обоим было хорошо. Лучше бы мы дело обсудили, но и ее пальчики, легкие как перышко, — тоже ничего.

Я услышал ее вопрос:

— А ты не боишься, что я опять ему все расскажу?

***

На обратном пути настроение у меня было паршивое. Утешение Эллы скоро забылось, Марту не найти, у нее впервые ночная съемка. Отца дома не оказалось. В кладовке валяется кусок хлеба, засохший, весь потрескался. Отец на даче, где ж еще. Вершит свой суд.

Квартира в таком состоянии бывает только у двух стариков. На плите пустая кастрюля, пахнет супом. Возмутительно, я считаю, что отец урезал меня в еде. Допустим, я растратил хозяйственные деньги, пожалуйста, пусть он злится на меня и по тысяче других причин, но голод? Из кухонного окна я забросил кусок хлеба аж за мусорные баки во дворе. А затем принялся за уборку. В моей комнате со школьных времен горы барахла, совершенно бесполезного после выпускных.

По очереди за моей комнатой наша ванная — зеленая, темная. Волоски из его электробритвы будто приросли к раковине, полотенца позорные, грязные. Ясно, отец давно бы их сменил, если б ему не приходилось постоянно отвлекаться на другое. Грязь всегда раздражала отца больше, чем меня.

Туалетная бумага кончилась, а у меня нет денег купить новую. Я разорвал газету на листочки размером с открытку, продел веревочку и повесил на оконный переплет, на самом виду. Хорошо бы только он не счел это за порыв отныне вести хозяйство как следует.

Когда я открыл окно в его комнате, чтобы вытряхнуть тряпку для пыли, с письменного стола полетели бумажки. Я сложил их и затолкал в ящик, а там черный бумажник. У отца бумажник коричневый.

Естественно, я решил использовать шанс и утащил бумажник в свою комнату, несмотря на угрозу отцовского возвращения. На всякий случай сунул ключ в замок входной двери. Я и сам не знал, что именно надеюсь найти.

Теперь-то бумажник стал моей собственностью, я получил его в наследство от отца. А тогда я рассматривал его взволнованно и очень осторожно, стараясь запомнить, как и что там лежит. Читал, разглядывал то одно, то другое, записывая в школьную тетрадку разные подробности, как будто собирал материал для расследования дела. Хепнер, Арнольд Герман. Дата и место рождения: 04 марта 1907 г., Бранденбург/Хафель. Боже, он на шесть лет старше отца, но любой даст ему много меньше. Женат, особые приметы: не имеется. Я выписал адрес, номер удостоверения личности и даже срок его годности.

Прокомпостированный железнодорожный билет: 4 апреля он поехал в Лейпциг, вторым классом, через три дня вернулся. Записная книжка во внешнем отделении бумажника, фотографии, как на витрине фотоателье, листочки с цифрами и датами, деньги. Квитанция на два мешка цемента.

В записной книжке ничего, кроме фамилий, адресов, телефонных номеров. Меня удивило, что в списке ни разу не сбивается алфавит, хотя книжка старая, даже края страниц завернулись.

Меркель, Г. Й.

Мирау, Иоганна

Мотор, Лихтенберг — спортивное общество

Музыкальный магазин, Франкфуртер-Аллея

Музыкальный магазин, Шёнхаузер-Аллея

Муснер, Видукинд.

Ничего предательского в этом бумажнике не было, но что же я думал обнаружить? Членский билет национал-социалистской партии? Фото, на котором он избивает плетью евреев? Буквы разобрать трудно, все они высокие и сливаются, словно каждую написанную строчку сжали с обеих сторон. Почерк не показался мне ни гадким, ни отталкивающим, хотя именно так он должен выглядеть в моих глазах. С содроганием я представил себе, как отец с Квартом и Ротштейном возьмутся проверять все фамилии по списку из этой книжки.

Зазвонил телефон, и я уронил фотографии со стола. Пришлось собрать их, а потом бежать в коридор, но трубка уже не отозвалась. Сверху я поместил фото новобрачных, смотревших в объектив с отчаяньем в глазах, а как лежали остальные фотографии — не вспомнил.