Война патриотизмов: Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи - Владислав Бэнович Аксенов

сторонников войны.

В предшествующие годы многие представители образованных слоев осознали, что грядущая война с ее новыми технологиями приведет к ужасным разрушениям и гибели миллионов людей. Становилось ясно, что эта война не обернется во благо ни одному из народов, а значит, обретет антинародный и антипатриотичный характер. Подобные рассуждения усиливали оппозиционные настроения части интеллигенции, в первую очередь тех, кто имел мужество противостоять шовинистическому принципу «right or wrong, my country». Второго августа 1914 года З. И. Гиппиус рассуждала в своем дневнике: «Что такое отечество? Народ или государство? Все вместе. Но если я ненавижу государство российское? Если оно – против моего народа на моей земле?»[176] На одном из собраний у М. А. Славинского поэтесса произнесла пацифистскую речь, доказывая, что любая война при любом исходе сеет зародыши новой войны.

Неприятие войны обусловливалось не только страхом перед бедами, которые она принесет своему народу, но и тем, что врагом стала Германия, с которой у России были тесные культурные связи. Теперь эти связи разрывались. Другая российская поэтесса, М. И. Цветаева, считавшая Германию второй интеллектуальной родиной, выразила свой протест распространявшейся германофобии в следующих строках:

Ты миру отдана на травлю,

И счета нет твоим врагам!

Ну, как же я тебя оставлю,

Ну, как же я тебя предам?

И где возьму благоразумье:

«За око – око, кровь – за кровь!» —

Германия – мое безумье!

Германия – моя любовь!

Позиция Цветаевой в военное время могла быть расценена как измена, национал-предательство, тем более что россияне, выражавшие антивоенные настроения, начали подвергаться административным и уголовным преследованиям. В августе 1914 года было отменено выступление П. Н. Милюкова о пацифизме, а осенью под следствием оказалась группа толстовцев, распространявших воззвания «Опомнитесь, люди-братья!» и «Милые братья и сестры!». Автором первого из них был бывший секретарь Л. Н. Толстого В. Ф. Булгаков, гостивший в Ясной Поляне у С. А. Толстой. Последняя вспоминала, что полиция ночью 26 октября ворвалась в дом и устроила Булгакову допрос, а спустя два дня арестовала толстовца вместе с 27 подписантами. В первом воззвании говорилось:

Совершается страшное дело. Сотни тысяч, миллионы людей, как звери, набросились друг на друга, натравленные своими руководителями… забыв свои подобие и образ Божий, колют, режут, стреляют, ранят и добивают своих братьев… Наши враги – не немцы… Общий враг для нас, к какой бы национальности мы ни принадлежали, – это зверь в нас самих…[177]

Но далеко не все имели мужество и психическую способность противостоять военно-патриотической пропаганде. Подсознательно понимая опасность войны, то, что она несет людям гибель, в том числе близким, современники пытались примирить военно-патриотическую эйфорию с собственными страхами перед смертью. Результатом становились безумные концепции, в которых «уменье умирать» провозглашалось «традиционной ценностью» славянского мира:

Западные народы с усмешкой говорили о нас, что мы умеем умирать, но не умеем жить. И вот теперь, когда Славянство даст миру свою культуру, мы докажем, что, только умирая, можно жить по-Божески; что западное «уменье жить» есть мертвящее начало, а наше «уменье умирать» – животворит!..[178]

В российских патриотических настроениях 1914 года оказались замешаны ингредиенты на любой вкус: реваншизм после Русско-японской войны, имперские мечты о средиземноморских проливах, теория о решающей битве двух цивилизаций – славянской и германской, торжество православия как единственно истинной веры и пр. В. В. Розанов писал, что после поражения в Русско-японской войне в российском народе отсутствовало воодушевление, и полагал, что новая война способна оживить и одухотворить нацию. Война естественным образом пробуждала националистические трактовки патриотизма, но некоторые либералы пытались развести эти понятия.

Второго августа 1914 года в «Русских ведомостях» была опубликована статья князя Е. Н. Трубецкого «Патриотизм против национализма», в которой он представил войну России с Германией как битву патриотизма с национализмом. Трубецкой подчеркивал, что патриотическое единение России происходит не на национальной, а на «сверхнародной» основе: «Никогда единство России не чувствовалось так сильно, как теперь, и – что всего замечательнее – нас объединила цель не узко национальная, а сверхнародная»[179].

На близких позициях стоял А. А. Мейер, обращавший внимание на несоответствие национализма христианским добродетелям:

Нет сомнения, что самоутверждение нации с точки зрения христианской религиозности является грехом. Проблема национальности может быть разрешаема в националистическом направлении лишь при условии отказа от истин, утверждаемых христианством. К христианству гораздо ближе те сторонники интернационализма, которые совсем игнорируют национальность, чем выдающие себя за христиан националисты[180].

Однако эта концепция не встречала полного понимания. П. Б. Струве окончательно перешел на имперские позиции и писал в декабре 1914 года:

Великая Россия есть государственная формула России как национального Государства-Империи. Россия есть государство национальное. Она создана развитием в единую нацию русских племен, сливших с собой, претворивших в себя множество иноплеменных элементов… Война 1914 г. призвана довести до конца внешнее расширение Российской Империи, осуществив ее имперские задачи и ее славянское призвание[181].

Не забывал Струве и о концепции «Святой Руси», содержавшейся в царском манифесте. В ней он видел духовное содержание Великой России как империи: «Если в Великой России для нас выражается факт и идея русской силы, то в Святой Руси мы выражаем факт и идею русской правды».

При этом Трубецкой предупреждал об опасности территориальных претензий России: «Обладая огромной территорией, Россия не заинтересована в ее увеличении: политика захватов может привлечь нам не пользу, а только вред: нам нужно сохранить, а не умножить наши владения»[182].

Вместе с тем историками разрабатывались и обосновывались геополитические стратегии. А. А. Кизеветтер, П. Н. Милюков доказывали, что истинные цели войны для России лежат на Балканах, приводя в доказательство многовековую историю противостояния России с Османской империей. Н. И. Кареев, наоборот, рассматривал историю международных отношений как динамическую систему, в которой появление новых элементов, интересов перестраивает ранее сложившиеся блоки и союзы, и доказывал, что Россия вступила в Антанту ради сохранения в Европе мира. На близкие позиции встал Р. Ю. Виппер, которого начавшаяся война заставила пересмотреть теорию прогресса и склониться к циклическому характеру истории[183]. При этом в значительной части либеральной интеллигенции, в том числе среди ученых, университетской профессуры, проступали «рецидивы имперского мышления», что особенно активно проповедовали лидеры кадетов, выступая за присоединение к России Галиции, Угорской Руси, всей Польши, Западной Армении, не говоря уже о проливах. Особенность «настроений 1914 года» заключалась в том, что великодержавно-шовинистическим психозом заражались представители разных политических взглядов. Однако при этом оттенки шовинистического патриотизма были разные.

Председатель Московского религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьева Г. Рачинский переводил дискуссию из сферы материалистических концептов и прагматических вопросов о территориальных