Искры - Раффи

что я привык спать и без покрывала, потому что дома у меня не было постели, покрывалом мне служило изношенное отцовское пальто, а матрацем — холодная циновка.

— Ты, Фархат, молодчина, не простудишься, — весело сказала она и слегка хлопнув по плечу, убежала от меня. В это время старый охотник позвал ее во второй раз:

— Маро, где ты, пойдем, детка.

Асо тотчас развел перед палаткой громадный костер. Сухая трава быстро разгорелась, и свет распространился далеко вокруг нас. Только тогда я и заметил, как сильно изменился мой старый товарищ Асо, который много перенес после того, как мы расстались с ним. Изнуренный и расслабленный мальчик, которого мы называли «ослиным седлом», преобразился в доброго, здорового парня. Вот какая разница между поповской азбукой и земледелием! Первая изнурила, измяла его детство, не дав ему при этом никакой умственной пищи, второе — напротив, восстановило его упавшие силы и наполнило дом его престарелого отца хлебом. Однако в этом неотесанном работнике не было видно ни доброты отца, ни живости сестры. Асо был из числа суровых и мрачных натур. За все время он только несколько раз заговорил со мною, да и то все сказанные им слова были кратки и безответны. Саго верно заметил, что «Асо любезен и ласков только со своими волами, которые тащат его соху». Несмотря на это, я всегда относился к нему с симпатией, так как он был братом Маро.

Село было невдалеке от хуторка, и мы скоро получили обещанные охотником хлеб и вино. Из мяса кабана уже был изготовлен шашлык, ужин был готов. Сильно проголодавшиеся ребята тотчас принялись за ужин. Я отказался от еды, говоря, что у меня аппетита нет, да я и не совсем хорошо себя чувствовал. И действительно, голова у меня сильно болела и после неприятного происшествия в дороге я находился в каком-то лихорадочном возбуждении, которое, по мере того как я вспоминал свое неуместное поведение с Асланом и Саго, усиливалось.

Они же, казалось, все забыли и ничем, даже малейшими намеками не напоминали о случившемся, напротив они рассказывали Асо о том, как мы с Маро убили кабана и восхваляли нашу храбрость и отвагу. Но их снисходительность была тягостна для меня. Я считал оскорбительным обидеть кого-нибудь и, не дав ему удовлетворения, получить от него прощение. Это своего рода милостыня, а милостыни просить я не хотел.

Ужин был накрыт в шалаше и ребята собрались там. Я лежал в нескольких шагах от шалаша, так что мог слышать их разговор.

— Правда, что он болен? — спросил Асо.

— Нет, у него особенная болезнь… — ответил Саго и с двумя стаканами вина вышел ко мне, распевая красивую песенку. Из палатки единодушным хором вторили ему.

Звуки голосов, раздававшиеся в ночной тиши, вылетая из искренних горячих сердец юношей, собравшихся в шалаше, были так трогательны и так воодушевляли, что во мне пробудили все братские и товарищеские чувства со всей их оживляющей силой. Сердце мое наполнилось священным миром и буря, волновавшая мою душу, стихла. Я не мог скрыть моих слез и взяв из рук Саго стакан с вином подошел с ним вместе к кружку. Все мои товарищи, также со стаканами в руках, стояли вокруг стола. Каро спокойно и медленно произнес небольшую речь. И слова, вылетевшие из его уст с необыкновенной силой и убеждением, так подействовали на меня, что я их до сих пор не забыл, хотя с тех пор прошло уже пятьдесят лет, а это немалый ведь срок…

— Дорогие товарищи, — говорил он, — мы все — дети того народа, который лишившись своей земли, рассеялся по всем концам света. Мы дети того народа, который живет в стране, где его хижина редко согревается огнем, так как ему нечем топить ее, где его дом после захода солнца не освещается светом, потому что ему нечем освещать его, где его дети ночью ложатся спать голодными, потому что им нечего есть, нет у них хлеба! Солнце жжет его детей, холод замораживает, дождь мочит их до костей, потому что их одежда до того изношена, что уже не защищает их от суровости природы. Однако этот народ не ленив. Он беспрестанно трудится, трудится даже больше чем позволяют силы человека. Его, жена, дочь, даже малые дети его помогают ему в работе. Вы видели женщин, которые жнут на полях и сами на своих плечах приносят свои снопы для молотьбы. Вы видели девушек, которые с большой энергией очищают посевы от сорных трав. Вы видели детей, которые сидя на ярме, погоняют быков и помогают таким образом отцу в работе.

Да, этот народ не ленив, он трудится, он целый год не имеет отдыха — и все-таки он живет в нищете, в жалкой, горькой нищете.

Почему же это так?

Земля, на которой он живет, хотя некогда принадлежала его предкам, теперь сделалась собственностью чужих «ага». Он обрабатывает чужую землю… Условия же, который ага заключает с работником до того тягостны и невыгодны для последнего, что большая часть плодов его земледельческого труда попадает в руки помещика. Рабочему остается такая незначительная часть, что ею он не может удовлетворить даже свои первые потребности, без которых нельзя существовать.

Таковы и другие условия жизни крестьянина. Его хижина стоит на земле «аги», и за нее он платит налог. Его стада пасутся на пастбищах «аги», и он за это платит налог. Сам крестьянин, его семья — живут на земле, которой владеет ага, там они гуляют, пьют воду и, чтоб сберечь свою голову, опять-таки должны платить налог. Одним словом, у крестьянина кроме своих рабочих рук ничего нет: всей окружающей природой владеет ага и для того, чтобы работать среди этой природы, он должен жертвовать большей частью своего труда.

Вот, дорогие товарищи, в чем скрывается причина того, что наш народ, не находя себе пропитания на родной земле, беспрестанно переселяется и в чужих краях ищет счастья. Но возвращаются ли переселенцы? Нет. Вы знаете, сколько тысяч семейств осталось без мужчин, сколько тысяч домашних очагов угасло вследствие того, что мужчины погибли на чужбине. Мы, сидящие за этим столом, вышли из подобных же семейств. Большая часть из нас не имеет отца, матери, крова, родственников — все они погибли, исчезли без следа… Следовательно, нам понятна участь работников в этой стране, так как мы с самого детства испытываем всю эту горечь, потому что в груди каждого из нас еще остались неизлечимые раны, нанесенные грубой рукой притеснителей. Семья не могла дать нам, своим питомцам, такого