Крепостной Пушкина 3. Война - Ираклий Берг

вернулись.

Русские выручили султана, оперативно перебросив десант в тридцать тысяч солдат не считая флота. Такую войну Египет потянуть не мог, пришлось договариваться.

Султан подтвердил де-юре почти все владения паши, включая завоеванные Сирию и Палестину. Мохаммед Али был безутешен.

— Этот сын собаки, да живёт он вечно, отдал мне то, что и так было моим! — жаловался паша. — Но он не признал моих прав на наследственное владение.

Французский советник горестно вздыхал для моральной поддержки, и утешал «воина равного Александру Великому» тем, что не всё потеряно.

— Этот мир очень жесток и суров, даже великие государи порой вынуждены следовать его правилам, — говорил он паше, недоумевающему как француз может учить его жестокости, — нужно только соединять интересы разных стран и тогда их совместная сила…

Паша прекрасно все понимал. Не первый и не второй раз его подталкивали к прорытию канала из Средиземного моря, рисуя картины неисчислимой выгоды. Мохаммед сознавал преимущества от подобного проекта, но его знание людей противилось предложению.

«Я выкопаю канал, — думал паша, — а потом явится эти гяуры с огромным войском и всё отнимут, и канал и Египет. Нет, осла нужно манить морковкой, но не с целью накормить скотину.»

— Ты прав, советник, — говорил он вслух, — но кто я? Всего лишь паша. Я вырою канал, это возможно. Но что будет после? Я скажу тебе. После придёт султан с войском неверных и прогонит меня, а канал заберёт себе. Султан станет получать выгоду и любоваться моей головой на пике во дворце Топканы. Ах, если бы моё право на пашалык можно было передать по наследству храброму Ибрагиму. Он не позволил бы свергнуть себя.

Советник возражал, что войско паши достаточно сильно, но станет ещё сильнее, если французы отправят оружие, флот и армию ему в помощь.

— Если Франция станет участником во владении каналом, — толковал он тому, кого от всей души считал дикарём, — то она никогда не позволит посягнуть на свою собственность.

Мохаммед внимательно слушал, вздыхал, соглашался и снова вздыхал.

— Пашалык мой разорен, все ушло на несчастную войну. Будь у меня деньги, то я бы ещё задумался, а так это преждевременный разговор.

Француз спорил, надеясь, что рыбка способна заглотить наживку. Денег много не понадобится, объяснял он, к чему деньги, когда есть воля повелителя и обожающий его народ? Паше довольно приказать, и сотни тысяч феллахов бросят все дела, только бы угодить ему. Нужно всего лишь немного усилий в организации их порыва. Деньги нужны только для самого повелителя, на достойную великого человека жизнь, и их Франция предоставит с радостью. За часть канала. За половину, например.

— Если феллахи побросают дела, то войско моё умрёт с голоду, — потешался Мохаммед над советником, — тогда султан придет обязательно и отберёт мой Египет.

Француз слал отчёты в Париж, что паша пребывает в раздумьях, а главным препятствием видит опасность с севера. Сам же проект вполне возможен, ибо Египет страна превосходная, и если паша не платит жалование войскам, согласным воевать за еду и комплект формы на два года, то местные крестьяне и вовсе нетребовательны.

Король-буржуа указал пощупать почву в направлении англичан. По его мнению, те не могли не быть раздосадованы не только французской настойчивостью с юга, но и пронырливостью русских с севера.

Англичане увидели шанс.

Понсонби получил депешу, в которой прочёл, что ему ставится задача всячески способствовать дезавуированию русско-турецкого союза и его влиянию на турецко-египетский конфликт. Идея Офиса была простая как фартинг — отменить фактически русско-турецкий договор путем замены его общим, коллективным актом от имени европейских держав.

В Петербурге желали додавить султана, чтобы он признал права Мохаммед Али на наследственную передачу власти. Тогда, размышлял Николай, султан окажется в его кармане, а интересы англичан и французов войдут в неразрешимое противоречие.

Лондон сделал ход через Вену, точнее сказать, через Карловы Вары, где продолжал отдыхать Меттерних. Австриец обожал разного рода конгрессы и конференции, считая себя на них главной фигурой. Идея всеобщего урегулирования очень понравилась князю, мгновенно увидевшего себя вершителем судеб не только Европы, но и Азии. К его огромному недоумению и даже обиде, Петербург отказался. Он пожаловался Нессельроде, но тот отчего-то заторопился в Россию.

Идея конференции в Вене (Меттерних был не любитель ездить далеко, да и к чему, если всем нужен он, а не наоборот?) не прошла, и в Петербурге ожидали урегулирования вопроса на приятных Николаю условиях, как вдруг словно гром среди ясного неба пришло известие о том, что переговоры приостановлены из-за ноты константинопольских посланников, подписанной представителями Англии, Франции, Австрии, Пруссии и… России. В ноте говорилось о солидарности пяти великих держав по восточному вопросу, и что им, послам, поручено просить Порту воздержаться от принятия каких бы то ни было окончательных решений без их содействия.

— Как⁈ — на мгновение император потерял самообладание от шока. — Как Пушкин мог подписать такое⁈

— Быть может, ваше величество, — отозвался Карл Нессельроде, — господин Пушкин не имел твёрдых инструкций и действовал по своему разумению? Тогда вина посланника невелика, если она вообще есть. Согласитесь, ваше величество, когда есть подписи четырёх держав, трудно не добавить пятую, хотя бы из опасений нежелательного противопоставления своего государства прочим, что грозит изоляцией, этим кошмаром дипломатов?

Николай был сердит чрезвычайно, но рубить сплеча не стал, ограничившись сухими фразами неодобрения.

— Ничего не понимаю! Они там все с ума посходили, в Петербурге? — красный как рак Пушкин растерянно держал письма в руках. Граф Литта даже отвлёкся от партии в шахматы, где почти голый король соперника пытался оттянуть неизбежное.

— Начальство! — понимающе хмыкнул Степан, видом показывая, что кому как не ему знать какая порою блажь приходит в головы вышестоящих. Но Пушкину было не до смеха.

— Нет, действительно, черт знает что! Я ведь лично, своими глазами читал это пространное письмо от министра. Ещё радовался, что тон приветлив и доброжелателен. Думал, как славно, что личное взаимное непонимание не касается службы!