Чудовы луга - Ярослава Кузнецова

— Все никак не могу нашего лорда уговорить мне позировать, — посетовал художник, бросая на Кая укоризненный взгляд. — Лицо то… ну как такое не нарисовать.

— Да ну его, — недовольно проворчал Кай. — Ангелов еще не хватало… сказал же, нет.

Мастер и впрямь донимал его весь последний месяц, появляясь в самые неудобные моменты. Увещевал он высокочтимого лорда Верети самым наилучшим и разумным образом. «Вот убьют вас, благородный господин, или повесят чего доброго», бубнил он, окидывая взбешенного Кая взглядом профессионального закройщика гробов, «вот убьют, говорю, ненароком, в схватке смертельной, а лицо-то останется навечно, в божественной форме запечатленное. Не можно такой натуре восхитительной пропадать.»

После таких слов рука сама к мечу тянулась.

— Гордыня — великий грех, благородный господин, — снова пошел в атаку андаланец. — А красота должна служить просветлению умов и умиротворению жестоких сердец.

Кай перекосился. Лаэ фыркнул.

Кай с трудом подавил матерное ругательство и чуть не плюнул с досады.

— Так, все, — сказал он вслух. — Давай, рисуй. Только быстро. Спать я хочу.

— Вьюшка, принеси картон, — велел обрадованный художник. — Вон тот, у стены. Давай-ка его сюда. Воот, давно он тут стоит, вас поджидает…

Кай сидел на неудобной дубовой плашке, заменявшей здесь стул, а временами, похоже и стол, смотрел, как бегает по серому картону свинцовый карандаш, и боролся с дремотой.

Глаза слипались, как заклеенные, потрескивало пламя светильников. Лаэ негромко разговаривал с парнишкой-подмастерьем, позвякивали цепочки ножен — наверное, вытащил кинжал показать.

Женщина в плаще за его спиной разжала руки и выронила чашу. Та со звоном покатилась по ступеням алтаря, плеснула темная жидкость. Протяжно замяукала кошка…

Кай вздрогнул и обернулся. Тишина. Привиделось наяву.

В открытый дверной проем занесло грубые голоса. Послышался сиплый стон.

— Извини, добрый мастер, — Кай поднялся, кивнул Лаэ. — Пойдем, отец твой вернулся.

* * *

Сознание возвращалось небыстро, обрывками. Кай плавал во тьме без конца и края, слыша тяжкий шум крови в ушах, звон колючих льдинок, шорохи в пустоте.

В темном гулком безвременье хлопьями сыпался снег.

Какая-то часть него понимала, что он лежит на знакомой постели. Слабо пахло лавандой, резко — сажей, вином, валерианой.

Смутно знакомая женщина сидела за столом, обхватив голову руками.

Потом он снова проваливался во тьму, хруст льда и сиплое пение замерзающей воды.

Ночь и зима накатывались на уставшую землю.

Среди голых стволов пылал костер, хрипло орали пьяные голоса.

Хрупнул и застонал лед под копытами одинокой лошади.

Хруп. Хруп… Хруп…

Я сойду с ума.

Кай заорал в голос и сел в кровати, схватившись за севшее от крика горло.

В маленькой комнате было жарко натоплено. Потрескивала свеча, сладко пахло воском и сургучной смолой.

Он так и лежал поверх одеяла, в одних штанах, прикрытый сползшей теперь овчиной. По рукам и плечам бегали мурашки. Кто-то стер с них сажу и известь. В воздухе витал слабый аромат уксуса.

Кай потряс головой и все вспомнил.

Ласточка, медленно водившая пером по запечатанному конверту, отложила его и обернулась.

Лицо ее осунулось, несколько прядей выбилось из всегда аккуратной прически. На подбородке — черная полоса.

— Тебе надо уехать, — произнесла она медленно, словно не веря собственным словам.

Кай обнял себя за плечи, снова потряс головой, не понимая.

— Что, вот так подняться — и в ночь? Ты меня гонишь?

Лекарка подошла, села рядом. Провела пальцем по каевой груди, словно не узнавая. Палец казался ледяным.

— Кай… — она замолчала, опустила голову.

Он отстранился, сквозь ватное оцепенение чувствуя жжение ярости.

— Я уеду, хорошо, — сипло сказал он, оттолкнул ее руки, поднялся.

Его одежда, чистая, аккуратно расправленная, лежала на сундуке.

Не смущаясь наготы, Кай стянул старые штаны, превратившиеся в грязную тряпку, швырнул их в угол.

— Я написала Фалю, — тусклым голосом сказала Ласточка. — В Тесору поедешь.

Кай, не слыша, стиснув зубы, одевался. Не сразу попал в рукава рубашки. В ушах звенело.

— Возьмешь в конюшне лошадь, я скажу, что послала тебя по делам.

Кай, не оборачиваясь, взял куртку.

На полу лежала холщовая сумка, набитая, с туго стянутыми завязками.

Ясно, она все решила, пока он валялся тут и бредил. Нет смысла оставлять при себе парня, который жжется, как кусок льда. К чему ей…

Наконец он обернулся.

Лекарка каменно молчала, зеленоватые глаза под тонкими бровями смотрели, не отрываясь.

— Письмо не забудь, — шевельнулись губы.

Кай молча взял закапанный сургучом конверт, сунул за пазуху. Постоял, не зная, что сказать. Тишина гудела осиным роем.

Он порывисто шагнул вперед, протянул руку. Ласточка невольно зажмурилась.

Тогда Кай сделал то, о чем мечтал все лето.

Вытянул из туго сплетенного узла волос шпильку, еще одну.

Русые косы упали на плечи, потекли по спине, распадаясь на пряди.

Закусив губу, он расплел их все, тщательно, словно не было дела важнее. Потом вышел, не оборачиваясь.

Выехав из города, он порвал письмо на мелкие клочки, швырнул на дорогу и развернул лошадь носом к болотам Элейра.

15

Осеннее безумие разливалось по жилам, туманило рассудок. Кай пробирался все дальше и дальше на север, продолжая путь, с которого сшибло его весной. В дремучих лесах Элейра, крутился ворот, натягивая струну, захлестнувшую горло.

Летом она ослабла, Кай думал — порвалась.

Жидкое вино в тавернах, в которых он останавливался, лилось в глотку, не принося облегчения. Он плохо спал, хотя теперь дорога была проще — Ласточка сунула ему в сумку горсть монет, наверное, большую часть своих сбережений.

Впрочем, он почти не помнил Ласточку.

Он вообще ничего не помнил.

Возможно, он ехал всего несколько дней. Возможно, год успел провернуться и пойти на следующий круг.

Тележное колесо года, попачканное дегтем, скрипело, медленно вращалось, и Кай поворачивался вместе с ним, распятый на ободе.

Если жилья не предвиделось, он продолжал двигаться по размокшим дорогам, бросив повод, глядя прямо перед собой. Лошади не требовалось принуждение, она упрямо, тряским шагом, двигалась вперед, такая же безумная, как и ее всадник.

Если ночь заставала его у жилья, он просился на ночлег, пугая хозяев остановившимся взглядом. Даже за серебро его пускали не всегда, хотя народ здесь был бедный, монеты видел только на ярмарках.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});