Субмарина - Юнас Бенгтсон

Такая картина у меня сложилась из того, что болтал народ, пока я просиживал штаны у албанца в гостиной, уставившись в телик. Пару раз я заставал VIP-клиентов. Молодых людей в дорогой одежде. Как-то раз приходила девушка с длинными ногами и профессиональным макияжем. Им нравится приезжать на Северо-Запад Играть с огнем. Чтобы было о чем порассказать. Албанец хорошо их принимает.

И тут звонит мобильный. Албанец раскладывает телефон, смотрит на номер, но звонка не принимает. Трубка звонит три раза и замолкает. Албанец поднимает стекло, и мы выходим.

24

Я сижу на кровати. Рука перетянута ремнем албанца. Я здесь единственный, кто сидит. В комнате еще пятеро мужчин. Отрываю фильтр от сигареты, но они говорят, фильтровать не нужно. Героин белый, и теперь мне остается только положиться на их слово, вне зависимости от того, чистый он или нет. Все это мелькает где-то на задворках моего сознания. Где-то на Марсе — так называлась песня, которую я слышал ребенком, сидя на колесе обозрения в луна-парке «Бакен». Сейчас я думаю о пузырящемся в ложке наркотике.

— Интересно, доведется ли вам с Мартином встретиться.

Это албанец говорит, глядя в окно.

Один из пакистанцев смеется Датский у него скверный, приходится напрягаться, чтобы понять.

— Кто такой Мартин, его дружок-педик, э?

Албанец переводит на него взгляд, произносит лишенным выражения голосом:

— Заткнись, обезьяна.

Пакистанец делает два шага вперед, рука в кармане, там может быть нож Другой пакистанец кричит на него, они громко говорят на урду. У албанца скучающий вид, он застегивает молнию на куртке, направляется к выходу.

Здоровый парень с зализанными волосами, тот, что нас встретил, успокаивающе кладет ему руку на плечо:

— У нас бизнес. О’кей? Расслабься. Бизнес. Мы друзья.

— О’кей. Но скажи своей обезьяне заткнуться. Не забывайте, где находитесь. Это Нёребро. Не советую забывать.

Один пакистанец что-то говорит другому. Тот, что бесился, коротко кивает и выходит, в туалет наверное. А в это время я пытаюсь как можно скорее зарядить шприц. Если они не договорятся, я успею поймать приход.

— О’кей, займемся делом?

— Подожди пока.

Албанец указывает на меня:

— Хочу посмотреть, не умрет ли он.

— Твое дело…

Нахожу вену. Забираю немного крови. Албанец подходит ко мне вплотную, говорит так, чтобы слышно было только мне:

— Теперь ты думаешь о Мартине? Ты о нем думаешь?

Смотрит мне в глаза не мигая.

Ввожу раствор. В какой-то момент я думаю, что мне конец. Что это передоз. По лбу течет пот, и такое ощущение, будто у меня на груди кто-то стоит. Он чистый, думаю я. Чистейший. И тут сердце снова забилось. Все хорошо. Я пытаюсь закурить. Вожусь и вожусь с зажигалкой, все-таки прикуриваю и ложусь на кровать, не могу удержаться: чистый. Чистейший.

Один из пакистанцев смеется:

— Он в улете, а я что сказал: товар-то высший сорт! Бодяжь сколько влезет!

Следующие пять минут — кино. Кино, в котором албанец звонит по мобильнику. Кино, в котором приходят друзья албанца со спортивной сумкой. Кино с купюрами в прозрачных пакетах.

Мы с албанцем едем по Нёреброгаде. Он не разговаривал со мной с того момента, как мы покинули гостиницу, и он помог мне спуститься с лестницы и выйти на улицу. Достает кредитку. Остановившись на красный, с помощью карточки отделяет дозу и насыпает ее в конверт из бардачка. Сует в карман моей куртки. Теперь мне хватит до следующего вторника.

Мы с Мартином едим бифштексы с соусом из баночки, чипсы. Я засыпаю перед телевизором под аккомпанемент старой датской комедии. Проснувшись ночью, отношу Мартина в кровать и делаю еще одно вливание.

25

По телефону говорят, что мне лучше присесть. Что меня пытались найти, звонили вчера и позавчера. Что с мамой нехорошо. Ее состояние ухудшилось. Так они это сформулировали. Нет чтобы сразу перейти к делу — как же, так нельзя, сначала я должен привыкнуть к мысли, к тому, что все плохо. Знаком мне этот подход. Так они поступают, так их учили. Сижу, прижимая к уху трубку, одновременно приглядывая за Мартином на кухне, вижу, как он наливает в хлопья молоко, чуть не расплескивает, но в итоге справляется. Мне говорят, что мама умерла. Что меня искали. Просят сегодня прийти в больницу. Сначала я отвечаю, что сегодня не могу, нет времени. Прошу их обратиться к брату. А мне сегодня крайне неудобно. Они полагают, мне лучше прийти сегодня. Нужно уладить определенные формальности. Брат не берет трубку. Они мне все объяснят при встрече. Сегодня.

В больнице спрашивают, хочу ли я ее видеть. Меня встретила любезная медсестра с пучком. Не отвечаю. Не знаю, хочу ли я видеть мать.

Меня отводят в часовню. Снимают белое покрывало с ее лица. Она. Мертвая. Почти серая. На щеке — отпечатки дышавших за нее шлангов.

Потом угощают кофе, со мной говорит медсестра, рассказывает о практических моментах. Дает номер телефона, по которому можно позвонить, если будут вопросы.

Мы сидим на диване. Я только что сказал ему, что бабушка умерла. Бабушка просто уснула, она не страдала. Когда он вырастет, то узнает, что так говорят всегда. Никто не страдает, все тихо засыпают. Что значит «она уснула», папа? То, что она умерла. Он катает по столику красную пожарную машину. Пластмассовые колесики перемалывают крошки и остатки нераскрывшихся рисовых зерен от вчерашнего китайского фастфуда.

Он смотрит на меня, снова опускает глаза. Расстроен ли он? Возможно. Расстроен ли папа? Возможно. А где она теперь? Спрашивая, он смотрит на машинку, теребит пожарную лестницу, с помощью колесика сбоку можно поднимать лесенку для эвакуации при пожаре. Где она теперь? Когда умерла его мать, вопрос не возник, и мне удалось эту тему замять. Слишком зол был, не знал, что сказать. Не знаю, солнышко, попадают ли наркоманы на небо. Попадают ли на небо матери, которые не могут оставить свою руку в покое, которые колются до беспамятства? Которые втыкают в руку иглу, хотя дома их ждут возлюбленный и сын, а потом выскакивают перед летящей машиной, — попадают ли они на небо? Ближе к самоубийству ведь быть нельзя, правда, солнышко? А самоубийцы на небо не попадают, правда? Разве это не хуже, чем самоубийство? Заколоться до смерти, насрать на тех, кто тебя любит? Иметь любовь, ребенка и думать только о двух часах сладкого покоя? О приходе, когда героин проникает в кровь, когда он проникает в сердце и мозг.

А бабушка? Попадет ли она на небо? Не должна. Но если твоя мама попадет, если она попадет на небо, то и бабушка тоже. И тогда можно распахнуть дверку. Тогда ни в чем уже не останется смысла. Она теперь в лучшем месте, говорю я. Он довольствуется объяснением, продолжает играть с машинкой, поднимать и опускать лестницу. Я ему не соврал, сегодня я ему не соврал. Он станет старше и узнает, что это ничего не значит. Что это просто слова. Люди тихо засыпают, люди попадают в лучшее место.

26

Скоро вы познакомитесь с новым маминым другом, сказала она.

В следующую субботу Хенрик пришел на обед. Большой мужчина с густыми светлыми усами.

С большими руками, громким голосом.

Очень мужественный, прижимал к себе мать.

Она прелестная женщина.

Будете слушаться мамочку, а?

Или вам придется иметь дело со мной.

Он размахивал сжатым кулаком, громко смеялся.

В тот вечер он съел три бифштекса.

Шесть больших картофелин.

Соус, много соуса.

Мама приходила поздно, иногда с Хенриком, иногда без него.

Счастливая и навеселе, часто с подарками.

Много смеялась, покупала новую одежду. Летние платья.

Мы вместе сходили в «Бакен». Хенрик платил. Большой Хенрик.

Он был с дочерью, девочкой двенадцати лет, глаза у нее постоянно бегали.

Как будто она следила за мухой, которую больше никто не видел.

Он ее очень любил.

Крепко обнимал свою малышку.

Папину малышку.

Светило солнце, мы сидели на улице, ели рыбное филе. Он выпил три больших пива.

И еще одно: в такой день, как сегодня, очень хочется пить.

Прижал к себе дочку, так что от его торчащих усов у нее на щеках остались красные следы.

Это же твой папа, детка. Ты же не стесняешься папочки.

Слегка ущипнул ее за сосок через футболку. Громко засмеялся.

Они еще вырастут, детка, и все парни будут твои. Всем от тебя кое-что будет нужно.

Трахаться, трахаться.

Он громко засмеялся.

Она разозлилась, не хотела разговаривать.

Глаза на ее лице так и бегали, маленькая злюка.

Хенрик платил.

Мы покатались на каруселях.

«Дом вверх дном».

Американские горки.

Брату дочь Хенрика разрешила потрогать у нее между ног, за лотерейным барабаном. За сигарету.

Я потом понюхал его пальцы.

Еще одна бутылочка, в такой день, как сегодня, очень хочется пить.