Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа

призрачном свете видно было сквозь овал желтой меди, как уходят куда-то пепельные острова с мерцающими маяками.

* * *

Владимир Баллочанский, или, как подписывался его отец, Ballocsanszky, был благонравный и хорошо воспитанный маменькин сынок. Ее светлость госпожа Патриция Баллочанская, супруга директора департамента, всю свою жизнь посвятила воспитанию единственного сына. Владимир всегда был первым учеником и получал одни пятерки, он был талантливый, чистый, откровенный, добродушный, вежливый, одним словом, для характеристики этого превосходного мальчика употреблялись только превосходные степени. Его занятия живописью далеко перешагнули простое дилетантство, отличное английское произношение, неизменно выглаженные брюки и неизмятый галстук, его письменные работы, порядок на письменном столе и в шкафах, его учение за границей и экзамены, которые он сдавал с необычайной легкостью, — решительно все сулило молодому человеку благородного происхождения и недюжинных способностей блестящую карьеру.

Владимиру Баллочанскому было двадцать четыре года, когда он, занимая пост помощника начальника Крижановецкого уезда, обручился с Вандой Дворжак-Аграмер, дочерью известного хирурга, доктора Дворжак-Аграмера, домовладельца и крупного богача. В 1914 году, в первый же день мобилизации, Владимиру, служившему тогда секретарем департамента внутренних дел, пришлось — он родился в 1881 году — отправиться в свой Вировитицский кавалерийский полк; отец троих детей, он пробыл в Галиции до второй половины семнадцатого года, после чего с наградами, в чине ротмистра вернулся на штатскую службу.

Неизменное покровительство матери, ее светлости госпожи Патриции Баллочанской, тридцать лет не сводившей своего недреманного ока с сына, счастливый брак с Вандой Аграмер, блестящая чиновничья карьера, полная замкнутость семейного и светского круга — все это воздвигало между Владимиром Баллочанским и настоящей жизнью искусственные картонные стены. Точно франкированный пакет, запечатанный по всем правилам хорошего тона и определенного чиновничьего мировоззрения, Владимир, держа в узде свои нервы, склонности и темперамент, являл собой образец высокопоставленного королевского чиновника, придерживающегося обычаев и так называемых убеждений с автоматизмом хорошо отлаженной машины.

После войны Владимир Баллочанский открыл адвокатскую контору, вложил капитал жены в промышленность, сел за зеленый стол директорских советов, продолжая удобную, упорядоченную и ясную жизнь. Владимир Баллочанский и его супруга Ванда считали себя счастливейшими людьми. Их дети, старший сын Владимир и две дочери — Дагмара и Алиса, их квартира в одиннадцать комнат с тремя служанками и лакеем, визиты ее светлости госпожи Патриции, неизменный летний отдых в Ловране или Бохине, обязательная поездка во время сезона в Вену («чтоб немного освежиться»), солидная промышленная клиентура и налаженный домашний быт («всего восемнадцать тысяч в месяц») — все это способствовало тому, что жизнь изо дня в день, из года в год двигалась неторопливо, степенно, по расписанию не менее точному, чем железнодорожное. В этой лакированной, благопристойно оформленной шкатулке все игрушки знали свое место. Известно было, где лежат ноты с сонатами Бетховена, а где погашенные счета, что сказала гувернантка, когда госпожа Патриция прислала из Зальцбурга открытку; известно было, чем пополнить домашнюю аптечку, а чем детский гардероб, как обстоит дело с Алисиным коренным зубом или с греческим языком у отцовского любимца и тезки. В их жизни находилось место и классикам — они казались этим милым людям скучными и величественными, подобно гипсовым статуям или книгам с золотым обрезом, которые держат под стеклом; покупались абонементы в концертных и театральных бюро, приобретались и картины по Вандиному вкусу с изображением бушующей морской пучины — то была единственная буря, которой эта умная и предусмотрительная дама наслаждалась после вечерней игры на рояле, в начале двенадцатого, поджидая, когда щелкнет ключ входной двери и явится с позднего собрания или деловой встречи ее супруг.

И вдруг в эту тишину ворвался свист ветра. В лакированной жизни уютного перестука часов, теплых ковров и закупоренных комнат появилась поначалу незначительная и едва уловимая ложь, которая с упорством термитов стала разрушать это идиллическое царство, слепленное из картона и блестящего лака. Владимир Баллочанский познакомился с Бобочкой и первый раз в жизни влюбился в женщину, следуя зову природы, а не разуму и логике, очертя голову, как это бывает с юношами до восемнадцати лет: либо пан, либо пропал!

Присутствие этой несчастной Ксении Радаевой ощущалось уже довольно давно, поначалу в качестве клиентки, подзащитной, потом ее стали приглашать в дом составить партию в карты, она начала появляться в их ложе, на дружеских ужинах в ресторане, и, наконец, ее имя зазвучало во всех телефонных частных и служебных разговорах Владимира Баллочанского. Баллочанский вначале был адвокатом Бобочки в ее весьма запутанном деле о разводе, так как господин министр, ее муж, грозил представить какие-то письма, доказывающие прелюбодеяние. Позднее выяснилось, что письма эти — обыкновенный трюк адвоката противной стороны.

— Сегодня в половине пятого тебе звонила Боба!

— Да? Спасибо! Она звонила мне в бюро.

— А разве ее дело еще не закончено? Мне говорила Текла, будто уже все в порядке!

— Да, вопрос передан в высшую инстанцию. Презапутанная штука эти церковные и брачные законы! А судопроизводство устарело и создано единственно для того, чтобы мешать. Дела, которые кажутся разрешенными, в силу самых незначительных причин могут быть возвращены в первоначальную инстанцию. Все это очень сложно!

— Не знаю, но эта женщина действует мне на нервы! Она нехороший человек!

Молчание. Сигаретный дым. Ванда безмолвно ходит от окна к роялю. Пауза. «Фантазия» Шумана.

Или:

— Куда ты идешь?

— У меня встреча в «Паласе». Югоголландское общество. Готовимся к конференции.

— А доктор Кланфар звонил, что вечером собираются у него. Разве ты не пойдешь туда?

— Это какое-то недоразумение! Сегодня встреча по поводу Амстердама… Впрочем, это все дела. Кланфар мог звонить. Его это нисколько не касается. Кланфар всего лишь вывеска! До свидания, Биби! Я ухожу! Спокойной ночи! Ты ложись, не жди меня!

— А разве ты не вернешься после встречи?

— Не знаю, детка! Если засидимся, то, конечно, нет! Спокойной ночи!

И так одно недоразумение за другим.

— Я заказала машину, ведь это единственная радость детей, а для тебя это пустяк. И вообще в последнее время дети тебя совсем не видят! Твоя вечная занятость наводит на подозрения! Я обязана тебе это сказать!

— Прости, но мы договаривались об этом пикнике условно. Разве я виноват, что мне надо работать? Ты все преувеличиваешь! К чему говорить впустую, дорогая моя!

— Да я сдерживаюсь, как могу, но когда дело касается детей…

— До свидания!

Потом пошли пререкания о том, уславливались ли они покупать ложу или нет, и не все ли равно, если он заедет за Вандой и детьми после «Тоски» вместо того, чтобы зевать на ней. А условился он так потому, что не знал, потому что забыл, потому что думал, потому что не мог предвидеть,