Комиссия - Сергей Залыгин

Прочитав бумагу, Устинов хотел было обратиться за разъяснениями, но тут Игнашка, который всё это время смотрел в окно, сказал:

— Я же говорил: товарищ Дерябин идут! — И, нашарив в кармане гребень, начал снова расчесываться. Он даже подошел к зеркальцу, висевшему в простенке, как вдруг из кухни приоткрылась дверь, в дверь просунулся кулак, а частью — Зинаида Панкратова. Злая, губы сжаты, брови нахмурены.

— Игнатий, — позвала она негромко, — ну, Игнатий, погодь, паршивец, я тебе за Алексея, божьего человека, за весь разговор наш — я те дам! Я тебя поганой и скотской метелкой вывожу, а мало будет — и чугунок закоптелый на дурную твою башку и на язык нацеплю! Я те… Однем словом, погодь, Игнатий!

Дверь захлопнулась, а все члены Комиссии остались в недоумении. Игнашка глядел неотступно на дверь и глотал слюну.

Тут и вошел Дерябин.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал он. — А-а-а, и ты, Устинов, нонче с нами?! Это, Устинов, хорошо! Молодец, что ты с нами. Ну, и что же тут у вас происходит?

Он был, как всегда, плохо побрит, бледный, худенький, в фуражке набок, в шинельке на плечах и с крохотной цигаркой в уголке рта — окопный солдатик с передовой позиции и только недавно из-под артобстрела. Однако совсем не скучный и не измученный, а быстрый.

Как был в фуражке и в шинельке, он сел рядом с Устиновым и небрежно, не вынимая цигарки изо рта, спросил:

— Ну и то зе ту у вас просхот? — это, жуя цигарку. И еще раз повторил свой вопрос: — Ну, и что же тут у вас происходит? — Мельком глянул — поняли его или нет?

Устинов не понял и внимательно посмотрел на него, они встретились взглядами, ненадолго, на секунду, и Дерябин быстро перевел взгляд на Игнашку.

А вот Игнашка, тот понял в один миг и ответил.

— А у нас тут ничево не происходит. Разве што так себе… — Потом он засмеялся и еще сказал: — Мы просто в ожидании товарища Дерябина все находимся здесь. Все до единого.

Калашников откашлялся и сказал:

— Товарищ Игнатов тут у нас возмущался…

— Игнатов? То есть ты, Игнатий? Ты, Игнатий, не возмущайся, а знай дело члена Комиссии Понятно?

— Понятно! — тотчас кивнул Игнашка — Конешно, понятно!..

— Ну, ну! А я вот что, я лесную охрану нонче сызнова инспектировал. Сверху и, можно сказать, что донизу, до последнего рядового охранника. Проверил у кажного оружие и умение им владеть И, надо сказать, охрана у нас боевая, надежная. Люди понимают, что к чему, какие перед ими задачи. Хорошие люди. Во всём. Кроме одного: худой у них начальник. В начальнике охраны, в Левонтии Евсееве, мы, когда назначали его, допустили ошибку. Это нам урок, его надо поиметь в виду на будущее. Вот будто бы и знаем человека, наш человек, а в действительности вышло — не знаем.

Леонтия Евсеева действительно в Лебяжке, да и в других селах знали: он служил в кабинетской лесной охране. И хорошо служил — придет к нему мужик, пожалуется на судьбу, и Леонтий отведет его в лес, покажет сосну «Руби вот эту! А меня ты знать не знаешь и видеть не видел. Понятно?» Конечно, мужику понятно.

Теперь Леонтий был начальником лебяжинской народной дружины по охране леса.

Но вот что за ним было замечено в последнее время: он стал заговариваться И сильно.

Спросят его: «Леонтий, как ближе всего проехать в девятый лесной квартал, на северную его сторону?» — Леонтий палец ко лбу: «Когда мне народ наказывает беречь лесное добро — я со строгостью буду имать порубщиков и без слов доставлять на сходню!» — «Это хорошо, — говорят ему, — имай, доставляй, а в девятый-то квартал как проехать?» Он опять палец ко лбу: «Мимо Гуляевского лужка!» — «Какого Гуляева-то — Андрюхи или Петра? Оне оба в лесу косили». — «Ну, дак Андрюха-то воевал войну, а Петро-то — нисколь!» — «При чем же это война-то, Леонтий? Не о войне тебя спрашивают?!» — «Ведь Андрюху-то, Гуляева-то, июля месяца семнадцатого году чуть что не стрелило начальство». — «Бог с ним, с Андрюхой! Как на девятый квартал проехать, вот что скажи?» — «Дак просто! Вот был бы у нас с тобой азимУт, то и ешшо проще было бы. Ты, поди-ка, не взял в ум: стрелка существует этакая, и азимУт он завсегда зовется!» — «Обратно — свое! И азимут вовсе не стрелка, а только направление можно при помощи той стрелки по компасу определить. Как на девятый квартал-то проехать? Левонтий?» — «Будто азимУт главнее стрелки? Нет и нет, я тебе сроду не поверю!» — «Не верь, бога ради, скажи только про девятый квартал!» — «А в земле ахромадный махнит находится, ты вот не знаешь, а он там всё одно находится, потому стрелка завсегда главнее азимута! И скажу тебе на ухо, богато нету уже, говорится наукой!»

Так Евсеев служил нынче свою лесную службу. Дома — мужик как мужик, хозяин неплохой и в семье обходительный, но коснется дело службы — он, сделавшись куда как важным, заговаривается, да еще и сердится, почему не слушают его объяснений, когда он такой начальник — старший всей лесной охраны?!

Теперь всё это, все непутевые и бессмысленные разговоры Леонтия Евсеева Дерябин передавал долго и в подробностях.

Фуражку он положил на стол и как будто читал по ней, шинельку оставил на плечах, распахнув пошире, и по-деловому рассказывал про гуляевскую лужайку, и про магнит, и про азимут, как обо всем этом толковал Леонтий Евсеев.

Устинов и Калашников слушали его молча, смотрели в пол, Половинкин туда же, но изредка отрывался, бросая взгляд то на Дерябина, то на Устинова, Игнашка, сидя как раз против Дерябина, глядел ему в рот и громко выражал свое возмущение:

— Надо же! Дак как же энто так? Ведь энто подумать, до чего дошло! До чего дошел гражданин Евсеев!

Когда же Дерябин кончил весь пересказ, Игнатий хлопнул себя по коленкам, подскочил на табуретке и горячо подтвердил:

— Вот-вот-вот: правильно ты говоришь, товарищ Дерябин. Вовсе правильно!

— Чего правильно-то?

— Ну, как же: тут, покудова тебя не было, я тоже был против разных всяких слов. Вредных и непонятных! Которые и слушать-то невозможно!

— Почему же — невозможно? — удивился Дерябин.

— Уши вянут!

— Против народу направленные, что ли, те слова? Против Лесной Комиссии? Почто их всё ж таки слушать, невозможно?

— И против народу, и даже, разобраться, против Комиссии!

— Как же это? — вовсе строго спросил Дерябин.

— Да просто: вот хотя бы и Калашникова с Устиновым взять, да и Половинкин тоже — один нагородит слов непонятных, вовсе бестолковых, а другой ровно дурачок и повторяет их, и повторяет с сурьезным видом. Ровно по писаному читает их. Для тумана на мозги обыкновенного народа.

— Какого народа?

— Да хотя бы вот, товарищ Дерябин, и для меня самого!

— Тебя самого… — вздохнул Дерябин, постучал пальцами по столу, снова надернул фуражку на голову, откашлялся: — Я почто, товарищи члены Комиссии, столь подробно останавливался на Леонтии Евсееве, на вс`м, что от его мне в силу необходимости пришлось выслушать? Вот почто: его надо снимать. Освобождать от начальствования в лесной охране. Немедленно.

— Немедленно! — подхватил, почти крикнул Игнашка.

— А когда так, то я и докладываю Комиссии: я ужо снял его. А чтобы не было лишнего начальства, чиновничанья и всякой волокиты, я еще и так сделал, я ту должность начальника охраны вообще вычеркнул из Комиссии. Не всем ясно? А дело, я думаю, будет с нонешнего дня поставлено так: лесная охрана прямо, без начальника, будет подчиняться Комиссии. А в Комиссии она будет, я думаю, подчиняться мне. Посколько я давно и повседневно ею занимаюсь, то фактически ничего и не меняется. Как было, так и останется. Ну, я вижу, возражениев ни у кого по данному и текущему вопросу нету? Дерябин оглянулся по сторонам. — Ты что-то желаешь заметить, товарищ Устинов? Либо мне показалось? — И Дерябин поаккуратнее поправил фуражку на голове. — О чем ты?

— Вот о чем… Я долгое время отсутствовал, и вот не совсем ужо стало ясно мне, кто тут председатель в Комиссии? Ты, Дерябин, либо всё еще товарищ Калашников Петро?

Калашников покраснел, заерзал на стуле. Половинкин гулко вздохнул. Игнашка почему-то засмеялся. Дерябин кивнул:

— Правильный вопрос, Устинов! Ошибка, что мы не ввели тебя в курс. А курс у нас, внутри Комиссии, такой: Калашников, само собою, как был, так и остается председателем. Даже более того — он как бы уже и президент, то есть представляет Комиссию перед обществом на сходе, в переговорах с другими-прочими селениями и лицами и вообще — он главный наш пред-ста-ви-тель. Ну, а я как главное, но уже рабочее лицо. Все бумаги-жалобы, заявления и прочее поступают ко мне, я их подробно прочитываю, решаю, как и что, после докладываю для окончательного утверждения в Комиссии. Ну и, как было мною сказано, под прямым руководством с сего числа у меня находится лесная охрана. Делов у меня более всех, и в то время как другие члены могут даже и не бывать какое-то время в Комиссии, я нахожусь в ей не только ежеденно, но хотя бы и ночи не сплю. Я нахожусь при делах круглосуточно. Так, товарищ Калашников?