Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов - Георгий Иванов

Итак, мерси и до свидания!

И. В. сердечный привет!

Дружески Ваш:

<Роман Гуль>

* «Esprit mal tournet» (фр.). — «извращенный ум». Здесь — «превратное понимание».

** Symphonie tragique (фр.). - трагическая симфония.

66. Георгий Иванов - Роману Гулю. 15 июня 1955. Йер.

15 / VI 1955

Beau-Sejour

Hyeres (Var)

Дорогой Роман Борисович,

1. «Графа» очень, очень поблагодарите: все вещи доставили не то что удовольствие, а наслаждение, все пришлось тютелька в тютельку, кроме как штаны дал подкоротить — у графа более тонная фигура, чем у меня.

Сообщение, что еще следует костюм, меня даже смутило: дело в том, что лицо, к которому я по Вашей просьбе обратился, обратился с поручением о рассказе (оно Вам пишет отдельно) — и так смотрит жадными глазами на мой возрастающий гардероб. Я ей отдал, правда, какую-то кофточку, которая в этот гардероб затесалась, очевидно потому, что граф в спешке великодушно сунул блузку своей подруги, которая в то время сидела в ванне. Я ее (т. е. лютую до тряпок сызмальства m-me Одоевцеву) — утешил тем, что когда прийдет от Вас посылка мне, я как-нибудь тонко намекну о ней, а тут вдруг мне опять роскошный серый в яблоках, как у Бендера[421], костюм, а ей шиш.

Пишу так нахально, потому что, м. б., Вы, засев в Вашей деревне у какой-то любезной мисс, сможете цапнуть, как в прошлом году, побольше женских тряпок (м. б., и какие «вроде пижамы» найдутся) и удовлетворите женские инстинкты известного Вам политического автора[422]. Конечно, если это по-прежнему возможно и нетрудно.

2. Напишите, душка, обо мне. Пишите, что и как хотите. Честное слово, никогда ни к кому так не лез (и вообще не лез) с просьбой обо мне писать (эпизод с Сазонихой — некое доказательство). Без лести: Вы чувствуете стихи поразительно. Откуда это у «профессионального прозаика», не знаю, но это факт. Я это направо-налево многим из нашей братии говорил. Все делали фе, как и полагается. Я было заподозрил Вас авансом, что Вы собьетесь на Клюеве[423] и, прочтя, вполне оценил лишний раз. Вот почитайте Адамовича в «Опытах»[424] — какое солдатское сукно и тут же иллюстрацией его же стихи вроде как «из Мюссе». «Вестник Европы» 1900 года. Тридцать лет ломанья и притворств и напущения тона, а король голый. Я, кстати, тоже прескверно пишу рецензии, на это у меня нет контакта с бумагой. Но я хоть их понимаю. А Зинаида Гиппиус, как бесталанно писала, когда хотела сказать лучшие слова. Вообще о поэзии писать в сто раз труднее, чем поэзию создавать. Брюсов (представьте), Гумилев (и да и нет)… Анненский (иногда) и обчелся. И не потому я Вам так комплиме<н>тю (или щу?), что мне хочется на старости иметь статью от Вас (вроде как «ребенка от»), хотя не скрываю, что мне очень хочется, но потому еще, что это, как бы сказать, «правое дело». Для удовлетворения требований какой-то гармонии, которую вообще критика только и делает, что коробит. Ну, язык мой заплелся и, считая почерк, м. б., до Вас «сквозь рычанье океаново» долетит не<нрзб>-не разборчивая белиберда.

И, пожалуйста, обязательно не оглядывайтесь — пишите, что и как хотите. Как вот письма пишете, когда в дружеских чувствах, а не злитесь.

Для справки: кроме разных книжек, изданных в России, которые чистое говно (беспримесно — аполлоновско-цеховое) и плюс штук пятьдесят, помешенных в Вашем почтенном журнале (в №, кажется, 25 [425], еще до Вашего редакторства есть 20 штук, из числа которых некоторые мне дороги) — в двух книжках присланных Вам, весь Георг. Иванов. Не густо. Но уж это Ваше графское дело.

3. Ну как правильно, насчет Маковского! Вы этого фрукта не знаете. Я его первый любимчик в «Аполлоне» с 1913 года (18 лет отроду). Гумилев сказал: пока я проливал кровь на фронте (в маршевом эскадроне, кстати) — ты, воспользовавшись слабоумием папа Мако, загадил лучший русский журнал. И прав был: я писал там околесицу. Ахматова, на приеме в «Аполлоне», в самом начале моей карьеры, где я очень радовался своему появлению в таком святом святых, обняла меня за плечи и сказала. «Дружок (она была дама и знаменита, а я сопляк) дружок — я очень рада за Вас — но запомните хорошенько – Маковский – гад и все его стихи». [426]Душка Н.Н. Врангель[427], восхитительное существо, понимавший кстати, насквозь поэзию – соредактор в первые годы «Аполлона» – на заседании редакции сказал: «Ну, теперь, кажется, у нас все в порядке: бумага есть, клише наладили, Сергей Константинович дал честное слово не печатать ни одного собственного стихотворения».

А вот нравится. Мой знаменитый друг Померанцев[428], оставшись в Париже без присмотра, бахнул в «Новом Русском Слове» (посмотрите № от 8—V— 55) панегирик. И все он, т. е. Маковский, врет — он на первых порах презрительно отзывался об Анненском, а Мандельштама — «какого грязного жиденка» — просто не хотел брать. Просто палками Гумилев и Лозинский заставили его напечатать

Имею тело: что мне делать с нимТаким единым и таким <моим>На стекла вечности уже леглоМое дыхание, мое тепло. [429]

Он же, т. е. «папа Мако», вернул Блоку в 1914 году «Мы дети страшных лет России»[430] (или что-то вроде, столь же знаменитое): «Не совпадает с патриотическим порывом „Аполлона"» (его слова).

О глупостях и низостях этого холуя в монокле можно бы написать целый том. И вот ему 83 года. И проживет до 100, как его мамаша[431], бывшая (настоящая красавица) и б. Та, впрочем, была не без очарования. За два года до ее смерти ее спросила одна дама: «Скажите, а много у Вас было любовников?» Ответ — Не спрашивайте — завидовать будете! Ведь мило? «П-а на распашку» (есть такое выражение, или я автор).

Пишу, пишу и сомневаюсь, что Вы разберете. Я еще стараюсь вырисовывать буквы. Утешаюсь, что перед Маклаковым или Керенским пишу каллиграфически.

3. (нужно 4. — Публ.) Вы спрашиваете 1) сперва (в прошлом письме) из каких кирпичей моя книга, 2) выражаете законное сомнение, пишу ли или вру, что пишу. Пишу. Гренадинов, как Вы выражаетесь, я не пью, ибо гренадин — к Вашему американскому сведенью — безалкогольная мерзость. Хороших же, вроде мандаринов, тоже не пью. Потому что у меня давление 29 [432] и питье грозит кондрашкой, не в отдаленном будущем, а моментальной. И «намеки» были уже не раз. Но пока есть денежки, пью понемножку вина и кофе. И т. к. бегать по Парижу, клянча 1000 фр., незачем, то пишу даже с удовольствием. Кирпичи же разные. Есть (и еще должны быть) неудобопечатаемые, хотя и очень серьезные без злобы (сознательно), без блеска (не выходит — не хочется). Счеты свожу только с самим собой. В целом может получиться Les Memoires d'outre-tombe[433], которых Вы в Америке не читали. Я листал у одного маршана, ибо стоит что-то 40 000 и был поражен: весь Шатобриан дотоле известный подтирка перед ними. «В принципе» я так настроен, что опять-таки «в принципе» у меня могло бы получиться, хоть частично. Но вроде этого. Но всякие но. Кончатся (кончаются) Карповические денежки, кончатся приятные прогулки по вечерам и поездочки, и перейду на валянье на кровати с очередным полицейским романом. Но пока пишу и, надеюсь, кое-что напишу. Вам обоим кирпич пришлю скорее, чем думаете. Переписка меня пугает: писать приятно, переписывать скучно. Но обязательно получите, м. б., сразу оба, честное слово. Бич мой — хаос бумаги, которая меня одолевает. Да и к какому сроку надо слать, чтобы даром не валялось. Ох, чего там объяснять — понимаете сами, я лентяй, был им и умру. А мучиться всячески мне последние годы приходилось до черта. Видите ли Вы Терентьеву, пощупайте у нее, издадут или нет. Энергия моя бы сразу удвоилась.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});