Следствие ведут дураки - Кондратий Жмуриков

В трубке поселилось натянутое молчание. Потом голос Степана Семеновича (на этот раз Ваня узнал его) встревоженно произнес:

— Иван? Что-то случилось? Я просто не предупредил, что мы с Лизой едем в Париж. Так было нужно. Где вы ночевали?

— Да преимущественно нигде… — начал было Ваня, но дядя тотчас же перебил его:

— Нигде? Понятно. Вот это мне очень даже понятно. Верно, всю ночь пропьянствовали по клубам, а говорили, что займетесь делом. Ты понимаешь, о чем я говорю.

Ваня разозлился.

— Если вы беспокоитесь за судьбу денег, которые мы от вас получили в качестве задатка, так мы их честно отрабатываем. И здесь вам нечего беспокоиться! Беспокоиться надо о другом. — Иван Александрович предупреждающе кашлянул. — Произошло много печальных событий, дядя Степан. Очень много. К сожалению, есть и непоправимое.

— Что ты такое говоришь?

— Сегодня ночью в «Селекте» погиб Николя. Его убили таким же направленным взрывом, как в случае с мобильником покойного Жака.

— Что-о-о?!

Иван не мог остановиться. Понимая, что плохие, черные новости нужно разумно дозировать, чтобы у того, кто о них узнает, не наступил шок, он тем не менее не мог удержаться и, стремясь поскорее освободиться от жуткой правды, вываливал информацию на Гарпагина не останавливаясь, как грузовик вываливает из кузова щебень на дорогу:

— Но это еще не все, что убили Николя. Нас с Осипом тоже чуть не угрохали, и еще — сгорел ваш дом. Д-да… згарэл, — добавил он почему-то с кавказским акцентом, однако, придавшим словам Астахова еще большую мрачность. — Настя пропала.

Это последнее сообщение, казалось, вселило наибольшее смятение в душу Гарпагина. Голос его хрипнул, как испорченная пластинка под свирепой иглой проигрывателя, и Степан Семенович выдавил:

— И Настя?… Исчезла?

— Я не буду больше говорить по телефону, — сказал Иван Саныч. — Нам нужно срочно увидеться. Нет, не в Сен-Дени. В Париже. Вы где находитесь? Рю-де-Конвенсьон? А это что такое? Я — знаю? Да я ничего в вашем Париже не знаю!! Может, мы сами ко мне приедете? Ах, вот оно что… что-о-о?!

В трубке забултыхались какие-то бессмысленные, бесформенные звуки, а потом женский голос звонко, испуганно выговорил по-русски:

— Жан…на? Если это важно, то перезвоните через час. Mon Dueu, papa плохо! А-ай!!

И Иван Саныч услышал грохот, а потом в трубке зазвучали короткие гудки. Астахов медленно уложил трубку на аппарат.

— Ну дела, — потрясенно выговорил он, — меня обозвали то ли Жаном, то ли Жанной и попросили перезвонить через час. Дяде Степану стало плохо.

— Ка-а-анешна-а, ста-анет тут плохо, — мрачно протянул Осип Моржов, — ты на него сразу все вывалил, старик и заколдобился. Не дай бог кони двинет. Ну чаво ж… перезвоним через час.

— А где это — Рю-де-Конвенсьон? — оцепенело спросил Иван Саныча, не глядя на Ансельма, которому, собственно, и был адресован этот вопрос.

— Рю-де-Конвенсьон? — отозвался тот. — М-м-м… а это около моста… м-м-м… Гренель. Нет, через мост Гренель — это не то. Мирабо. Да, мост Мирабо. В него Рю-де-Конвенсьон и упирается.

— Моста Мирабо? — оживился Иван Саныч. — Того самого, который у Аполлинера? Ну, где… ну как же!.. «под мостом Мирабо тихо катится Сена и уносит любовь лишь одно неизменно… вслед за горем веселье идет непременно»… этот самый мост, да?

— А кто такой этот Аполлинер? — равнодушно спросил Ансельм. — Поэт? Не знаю, не читал.

— Я тоже не читал, — влез Осип. — Поезия… тут не поезию читать, а кабы отходную читать не пришлося нам. Или вот — по нам.

— Да не гнуси ты, Осип! — злобно рявкнул Иван Александрович. — Отходную, отходную! Завыл, как собака… на сено.

— Тогда уж на Сену, — внушительно поправил Моржов, давая понять, что словесная пикировка закончена и пора заняться делом, потому что ситуация в самом деле чрезвычайно сложная, опасная и запутанная. — Как бы там Гарпагина на самом деле кондрашка не хватила, а то плакали… — Он хотел сказать «плакали наши денежки», но посмотрел на настороженного Ансельма, вперившего взгляд в монитор компьютера, и оборвал сам себя.

Через час Иван Саныч перезвонил по тому же телефону и от дочери Гарпагина Лизы узнал, что Степан Семенович Гарпагин доставлен в больницу с инфарктом и частичным параличом нижних конечностей и к нему никого не пускают.

Лиза сама предложила встретиться с Астаховым и с Осипом на мосту Мирабо, на который выходили окна ее квартиры.

Иван Саныч положил трубку и вспомнил, что тот диск, который был по ошибке вложен в белую тисненую коробочку с инталией, начинался знаменитой бетховеновской «Судьба стучится в дверь». Какая ирония этой самой судьбы!

Ивану Санычу было душно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ, ИЛИ ПРОЩАНИЕ С ПАРИЖЕМ

На свидание с Лизой, назначенное на восемь вечера у моста Мирабо, Иван Саныч и Осип — снова по злокозненной и ядовитой иронии судьбы — поехали на старом гарпагинском «Рено», который стоял на стоянке возле дома Степана Семеновича и, соответственно, никак не мог пострадать от пожара.

Выехали заблаговременно, а точнее — в два часа дня, потому как вполне могли заблудиться.

Вел Иван Саныч, потому что Осип так же мастерски управлялся с автомобилем, как корова с седлом. Надо сказать, Астахов тоже толком не умел водить, кроме того, не имел ни водительских прав вообще, ни специальных прав вождения по территории Франции в частности. Впрочем, это его особенно не смутило.

Для полноты ощущений и для завершения букета нарушений водительского кодекса Франции он храбро тяпнул еще немного французской vodka, закусив ogurtchik`ами от «Фошон», а потом вырулил на шоссе, ведущее из Сен-Дени к Парижу, к окраинному бульвару Маршала Нея. Осип вертел головой по сторонам, гнусаво напевая под нос песенку Высоцкого: «Но тольки-и-и, Ваня, мы с тобой в Париже// Нужны-ы, как в женской бане лы — жи-ы!..»

На авеню Жана Жореса, плавно перешедшего в Рю-де-Лафайет, он на редкость изобретательно обновил репертуар и, тяпнув водки непосредственно из горлышка, показал гуляющим по улицам парижанам и парижанкам exotics a la russ и завел ставшее уже сакраментальным:

— Ма-атор ка-алесы крутить, па-ад нами бегить Ма-а-аск-ва!..

К счастью, это была не Москва, потому что за те михаэль-шумахеровские примочки в вождении по городу, коими щеголял Иван Саныч, то забывающий нажать, то не переключающий скорость, — за это свирепые российские гаишники давно бы разделали его под орех.

Французские же полицейские как будто не видели виражей Астахова и песенного сопровождения Осипа, и даже когда неподалеку от Вандомской площади Иван Александрович все-таки въехал в столик летнего кафе, никто не подошел и не штрафанул его; наверно, это произошло еще и потому, что Ваня сам вылез из машины и сунул суетящемуся за стойкой вертлявому толстяку пятьдесят долларов в мелких бумажках и сверху накинул еще полсотни франков.

К счастью — на это раз действительно к счастью! — вскоре у Астахова кончился бензин, и многострадальный «Рено», за время поездки успевший приобрести «улыбку» в изогнутом столкновением бампере и лишиться левой фары, заглох у фонаря на маленькой улице Мариньи.

Времени было еще более чем предостаточно, и Иван Саныч с Осипом решили прогуляться по, верно, самым знаменитым «полям» в Европе и мире — Елисейским. Они вышли на Рон-Пуэн — обширную круглую площадь почти ста пятидесяти метров в диаметре, открывающую собой прогулочную эспланаду Елисейских полей, и Осип, оглядывая пеструю толпу «парижан и гостей города», сказал:

— Ну чаво ж, Ванька. И сейчас круто приходится, и тады, в России, тоже трупы коллекцьенировали, как листики в ентот, в гербарий, стало быть… но тольки тогда мы глохли-от в грязи гостиницы Березкина в Мокроусовске и воевали с тараканами и ментами, а щас мы в Париже. Хотя Париж ентот на Питер смахивает, мне так кажисси. Да и вид у ентих хранцузов, нады-ы сказать, забавный.

— На себя посмотри, — отозвался Иван Саныч, который, кстати, уже избавился от начисто сгоревшей рубашки, оставив кожаные сиреневые штаны с замшевыми карманами, а взамен упомянутой рубахи надев выданную ему Ансельмом белую футболку. На футболке был нарисован сине-белый израильский флаг с шестиконечной звездой Давида, и значилась надпись на русском языке: «Поедем домой». Осип тоже был еще в том прикиде: на нем были вытертые вельветовые джинсы и серые туфли, а от недолго прожившего оранжевого костюма осталась только ярко-оранжевая же жилетка, надетая поверх ядовито-зеленой майки.

Вот в этом попугайском наряде они дошли от Rond Point des Shamps Elysees по авеню Шамз-Елизе до самой площади Шарля де Голля, останавливаясь возле каждого мало-мальски приличного летнего кафе, где было традиционно много народу. Осип втирался «в народ», ввинчивался, как штопор, непонятно для чего прицениваясь к пиву и закускам на своем чудовищном наречии, посыпанном, как пирожок тмином, излюбленным словечком «чаво».