Пряный кофе - Софья Ролдугина

– Пожалуй, что и так, – вздохнул отец Александр. И внезапно улыбнулся, поймав мой взгляд: – Что ж мы это всё о грустном да о грустном… Дайте-ка, я вас повеселю.

– Попробуйте, – благосклонно кивнула я, предвкушая занятную историю.

В комнате повеяло лёгким запахом трубочного табака и ладана. Черноглазый Берти, единственный из всех детей, не слушал Лиама, а поглядывал на нас, сопя, как деловитый ёж.

– А дело было нынче утром, – азартно начал священник. – Прихожу я, значит, до зари, церковь к службе подготовить. И тут, на подходе ещё, слышу вдруг – бах-шарах, грохот, звон! Ну, я – за топор, думаю, вдруг в храм вор какой забрался? А двери вдруг как распахнутся, да оттуда как выбежит франт! Хоть и молодой, а чудак чудаком. Красивый такой, знаете, лощёный, только лицо белое, как у больного. А из штанов торчит позади во-от такой клок, а на лбу у франта самая настоящая шишка. И бежит он ко мне! Я топор спрятал за спину, говорю, чин по чину: «Благословляю тебя, чадо, ты, значит, зачем сюда пожаловало? Али тебе помочь чем?» А он вдруг просиял весь и говорит: «Можете мне не верить, но я раскаялся. Никогда бы не подумал, что… А, впрочем, вам не понять». Ну, я-то молчу: коли чадо великовозрастное считает, что кой-какие вещи мне не по уму, значит, тому и быть. А потом говорю: «Как же это на тебя вразумление снизошло, отрок?» Думал, он на «отрока» взбеленится, а он задумчивый стал. «Было мне, – говорит, – видение… Я теперь часто хожу ночами по городу. Притоны опостылели, пьянствовать я никогда не любил – да и не хочется перед воспитанниками предстать в жалком виде». Ну, мне это показалось любопытным. «Реки, – говорю, – чадо». И франтишка этот дальше стал рассказывать. Мол, ворюга-кэбмен его обманул и завёз не туда, и в поисках тепла забрёл он в наш храм. Сперва ему показалось, что храм был пуст. А затем к франту вроде как подсел незнакомец и стал его спрашивать, почто он такой печальный. «И меня, – говорит франт этот, – как повело. Выложил я ему, как на духу, всё, о чём бы предпочёл умолчать. О том, как ради дорого мне человека занялся игрой и шантажом, как предавался разврату…» – тут отец Александр на меня взглянул искоса и смущённо кашлянул. – Словом, наговорил он много. И больше всего этого франта якобы тревожило, что предал он доверие своих то ли сыновей, то ли племянников, словом, воспитанников, и друга их дорогого в грязь макнул. «Не могу, – говорит, – больше жить во лжи. Может, застрелиться…» А тот незнакомец ему якобы сказал: «Погоди стреляться. Ты исправь то, что натворил, а там, глядишь, само всё образуется. От души каешься?» Франт подтвердил, что, мол, от самой что ни есть души. «Ну, тогда я тебе пособлю», – заключил незнакомец… а потом ка-ак вдарил ему прямо в лоб доской. Ну, франт и повалился, где стоял. А очнулся уже под утро – штаны за гвоздь в лавке зацепились, целый клок выдрался, а доска рядом лежит – видать, со свода упала, я там крышу починял, – смущённо добавил отец Александр. – Я это всё выслушал – и недоумеваю. В чём же, говорю, благость видения? А франт возьми и ответь: «Да мне, понимаете, ничего не снилось. До самого утра. И такая лёгкость, будто у меня на плечах до этого сидел злобный карлик, а тот незнакомец его доской тогда сбил. Понимаете?» Я киваю – понимаю, мол. Отчего ж не понять, я и не такого наслушался… А франтишка-то расчувствовался отчего-то да как обнял меня, да сунул мне свои часы и всё, что у него в бумажнике было. «Жертвую, – говорит, – на храм. Как он называется, кстати?» Я и сказал. А он с лица спал, потом зарумянился вновь. «Судьба», – шепчет. Да и ушёл, шатаясь, точно пьяный. Вот ведь бывают люди, а?

Я искренне посмеялась, не зная, кого мне больше жаль – «франтишку» или священника, вынужденного иметь дело с такими посетителями.

– Что ж, будем надеяться, что жизнь того раскаявшегося грешника пойдёт на лад, – заключила я. – Если это правда случится, то доску и гвоздь можно будет объявить чудотворными.

– Да у меня таких «чудотворных» досок да щепок – полон храм, – грустно почесал в затылке священник. – В сильный ветер чудотворность так и сыплется, так и сыплется…

После разговора мне стало немного легче; ушла странная давящая тяжесть, которая появилась после изучения писем от Уиллоу и миссис Рич. И лишь тиканье часов напоминало о неумолимом течении времени.

Благотворительный вечер должен был состояться уже завтра.

В мае город с высоты птичьего полёта похож на кучу старья, беспорядочно поросшую цветами. Шляпные коробки богатых домов – в лентах лепнины, под блестящей эмалью черепицы. Грязные, наспех сбитые ящики – бедняцкие лачуги. Груды нераспознаваемого хлама, громыхающее нагромождение железа – фабрики и заводы. Блестящие струны рек. Зеркальные извивы Эйвона. Серая короста мостовых.

И флёром поверх всего – шиповник и рябина, сирень, гортензии, розы королевских садов, хризантемы, тюльпаны и ромашки. Что-то вспыхивает и осыпается раньше – яблони, вишни и груши, что-то наполняет воздух благоуханием ближе к лету, как жасмин.

Но самые приторные и густые цветочные ароматы всегда витают над кладбищем.

Я прикрываю глаза и позволяю себе опуститься ниже.

Сегодня хоронят старуху, но одета она, словно юная невеста – вся в белом и розовом, и вокруг – белые и розовые цветы, и даже лилии выглядят не холодными и восковыми, а нежными, воздушными. Вокруг гроба – целая толпа, и женщин, юных девушек и совсем ещё маленьких девочек в ней куда больше, чем мужчин. У каждого из гостей – аккуратный букет. Форменный шарф священника трепещет на ветру – драгоценный шёлк похож на зелёный дым.

– …скорбим о ней, и помним её, и наследуем делам её…

Людей так много, что я не сразу замечаю среди них леди Милдред. И леди Абигейл рядом с нею, и леди Клампси… И ещё многих-многих, чьи лица кажутся мне знакомыми. Гости смотрят на ту, что лежит в гробу – на старуху-невесту в безупречном белом атласном платье.

Все, кроме Милдред.

Я невольно следую за её взглядом и понимаю, что красивые букеты достались отнюдь не каждому скорбящему, как чудится на первый взгляд. Их пятеро, обделённых – три мальчика, старший из которых может уже считаться юношей, и две девочки. Я медленно опускаюсь на землю за их спинами и позволяю ветру поднести меня ближе.

Теперь видно, что в глазах у старшего из мальчишек – злость, такая горячая, какой её делает только юность и невольное предательство.

«…ушла… Ушла, а как же мы? Этот мерзкий гнус, Мэй, отберёт всё, он уже сказал, чтоб мы убирались. Но она ведь говорила про наследство, может, он лжёт? Лжёт ведь?.. А как же мы с Джилл?»

Двое мальчишек помладше, явно братья, пытаются выглядеть юными джентльменами, однако ногти у них в земле, а глаза – мокрые.

«Леди Нора, леди Нора, ну пожалуйста, ну проснитесь, проснитесь…»

От них веет холодком безнадёжности.

У старшей девочки волосы цвета мёда.

«…я выйду замуж за Джима. Пусть он не уедет. Пусть не забудет. Пусть…»

У самой младшей – рыжие волосы-пружинки, россыпь веснушек на молочно-белой коже да густой запах лилий в душе – и больше ничего.

Она не может поверить.

На какую-то долю мгновения леди Милдред сталкивается с ней взглядом – и, кажется, собирается сделать шаг навстречу, но затем видит меня – и замирает. Лицо её приобретает растерянное выражение. И я пугаюсь тоже, шарахаюсь в сторону, смешиваюсь с зелёным газом священнического шарфа, переступаю по лепесткам цветов у гроба – и падаю в небо. Земля становится невыносимо маленькой, хрупкой, в прекрасном голубом дыму, а вокруг неё – густая чернота.

Небесный свод на ощупь – как мыльная плёнка, влажная и упругая. Я погружаюсь в него, замирая – а затем вновь начинаю падать, ещё быстрей, чем прежде, и уже не вверх, а вниз. Закаты и рассветы – как вспышки света и тьмы, и город подо мною – то чёрный, то зелёный, то ало-золотой, то белый, и туманы поднимаются из долин мерно, точно дышит погребённый под землёю великан. И всё ближе крыши домов, они несутся навстречу, точно брошенные в лицо детские кубики, растут, растут – пока я не проваливаюсь в один из них…

…и не оказываюсь в палате.

Здесь холодно и чисто. Женщины и девочки спят под тонкими шерстяными одеялами. Пахнет болезнью и лилиями.

Леди Милдред стоит у кровати, что под самым окном. Это не слишком удобное место, открытое для сквозняков, занимает совсем ещё юная девушка. Её рыжие волосы-пружинки выглядят иссохшими, обожжёнными, как солома. Веснушки – точно пятна грязи.

– Я должна была сделать это раньше.

Голос у леди Милдред одновременно глубокий и надтреснутый, какой был незадолго до смерти. Меня пробирает холодком. Я зябко кутаюсь в густой запах лилий и застываю в полутени, невидимая.