Скользящие в рай (сборник) - Дмитрий Поляков (Катин)

– Увы. Я игрок.

– Игрок… что ж, это… трудно себе представить… А впрочем, – он крепко обнял Лизу за плечо, – нам все-таки следует показаться Зонэглю. Он один, без жены. И вовсе не обязательно с ним танцевать. К тому же сейчас твой отец должен обратиться к гостям с небольшой речью перед ужином. Нам нужно быть рядом. Между прочим, Умар хотел познакомить меня с торговым представителем «Санофи», это очень большой и нужный человек. Я бы хотел, чтобы ты поболтала немного с его женой. Ее зовут Ирма. Она дура. Идем, дорогая.

Лиза внимательно посмотрела на Глеба ясными, блестящими, несколько опечаленными глазами, потом кивнула и направилась внутрь дома. На пороге, чуть приподняв подбородок и сверкнув эмалью сытого, здорового оскала, Морозов-Леверштайн отметил Глеба быстрым взглядом и, спустив с плеча девушки руку, хищно вжал раскрытую ладонь в ее соблазнительно покачивающуюся ягодицу.

Музыка оборвалась. Шум постепенно стих. Глеб облокотился о парапет. Что-то в этой девушке удивило его. Но он не стал об этом задумываться. В шипении динамика послышался вздох, потом скрежет, затем голос Феликса извинился за скучный вечер, но был перебит аплодисментами и даже свистом. «Я понимаю, друзья мои, – начал он устало, – что в такое непростое время мы должны чаще встречаться. Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке. Верно сказал поэт, очень верно. Вы знаете, – голос Феликса окреп, – что мой дом открыт для каждого, кого я люблю. Я хочу напомнить вам, что ад – это все, что отделяет нас от гармонии. И вряд ли можно найти лучшие слова! Но гениальный Новалис жил на Олимпе, а нам приходится решать земные вопросы, не правда ли?.. Как нам услышать и воспринять эту песню мира?..»

Глеб перестал слушать. Его внимание зацепило какое-то копошение в небольшом газончике, разбитом прямо на террасе. Вздрогнули побеги декоративного папоротника, зашуршали сухие листья, и на свет, пробивающийся сквозь бамбуковые узоры колыхающегося на ветру тюля, выполз маленький пушистый уродец с выпученными плошками немигающих глаз. Все его всклокоченное существо выражало одно сплошное изумленное отчаяние, как у погорельца, который выскочил из пожара не то на тот свет, не то на этот. Он определенно не мог понять, как угораздило его очутиться в такой чуждой ему, такой странной, неподходящей обстановке. Подламывая пальцы на нетвердых лапках, он вяло заковылял по направлению к Глебу, который присел на корточки и печально наблюдал за ним. Это был тот самый лори по прозвищу Мигель, которое для него было равнозначно крику птицы или отдаленному стуку камней. – Запутался? – спросил Глеб, с грустью глядя в огромные вопрошающие глаза зверька, который замер в тревоге на кафельном полу, обнаружив, что он не один. – Плохо тебе… плохо… Удрал – а куда податься? – Глеб вздохнул и вытянул перед собой руку с разведенными пальцами. Неожиданно зверек подполз к его руке и крепко уцепился за палец обеими лапами, неотрывно тараща на Глеба свои мокрые от слез глаза.

6

Ужинали при свечах, под мягко покачивающимися белыми в редкую полоску тентами. Столы были выстроены в хитроумную фигуру, позволявшую гостям беспрепятственно общаться друг с другом. Ужин был обилен и прихотлив: подавали остендские устрицы с эльзасскими винами в пузатых мозельских кувшинах и хорошо прожаренную баранину на ребрах под водку с частного завода Кругеля. В саду погас свет; переодетые в серое официанты призрачно возникали из темноты с очередной сменой блюд на растопыренных пальцах и, сделав свое незаметное дело, так же незаметно исчезали; где-то поблизости, неведомо где, тихо путался блюз. Невольно возникало ощущение уютного острова, отрезанного от повседневности бездонным пространством летней ночи.

Феликс не занял определенного места за столом: держа в руке коньячный бокал, он переходил от одной группы к другой, обнимал за плечи, шутил, подсаживался, но ничего не ел, оправдываясь строгой восточной диетой, которой следовал последние три года. Впечатлительной супруге знаменитого ювелира он пообещал прислать содержание диеты и, кстати, отметил ее тонкий вкус – не надевать никаких украшений. Похвалил новый диск молодой, но уже популярной певицы, которая подавилась от нахлынувшей признательности и выронила содержимое устричной раковины на брюки прижавшегося к ней не то отца, не то любовника.

От нефтяного барона Хазуева Феликс не отходил минут десять. За непримечательными фразами проступала деловая симпатия двух опытных бизнесменов. Хазуев был обязан Феликсу спасением своей компании от банкротства путем наперсточных манипуляций с долями акционеров, а также своевременной продажей государственных облигаций. Теперь он мог отдыхать. В ответ на тост за счастливый финал Хазуев устало проворчал, разглаживая свои седины, едва прикрывающие пигментные пятна на лысине: «Ты, Феликс, женат на удаче. А тут… пока выбьешь место под солнцем – уже вечер».

То и дело к Феликсу подбегали его доги и старались протиснуть свои чудовищные морды между ним и гостями, чтобы выразить хозяину обожание. Гости вздрагивали, пугались, а Феликс весело отталкивал псов прямо на официантов, которые если не валились с ног, то роняли подносы и густо смущались. Доги обнюхивали то, что оказывалось на земле, и не ели.

Такое непринужденное фланирование между столами позволяло Кругелю время от времени тихо исчезать из поля зрения жаждущих с ним пить, есть и общаться. За время ужина ему не единожды приходилось удаляться внутрь дома, поскольку люди, с которыми он беседовал в своем кабинете, не могли встретиться друг с другом наедине ни при каких обстоятельствах. Делал он это по знаку неприметного человека, маячившего в дверях, которого следовало принимать за охранника.

Чья-то невидимая рука постоянно поддерживала жизнь в камине: всякий раз огонь горел ровно, ухоженно, с мягким потрескиванием, сонно вплетающимся в мерный ход часов. Плотно закрытые окна кабинета не пропускали уличного шума, толстый ковер скрадывал шаги. Феликс вынул из ведра сверкающую кочергу и поворошил ею угли, подняв каскад искр. Задумчиво понаблюдав за тем, как усмиряется пламя, он вернул кочергу на место, затем подошел к столу, взял бокал, поболтал в нем коньяк, понюхал и, не отпив, поставил на стол. Человек, плохо знающий Феликса, мог подумать, что тот в растерянности, но это было не так, – вереница бесцельных действий скорее указывала на то, что в нем зреет продуманное и, скорее всего, жесткое решение. В эбонитовой пепельнице тлела сигара. Феликс взял ее и, слегка откинув голову, глубоко затянулся.

– Ну как тут избавиться от вредных привычек? – Он повертел сигарой перед Книгой, который с монументальной невозмутимостью присутствовал в кресле и только что не спал, зажав в зубах дымящуюся папиросу.

Полковник сочувственно пожал плечами и опять замер в позе служивого сенбернара. Ему надлежало присутствовать, но это была уже третья встреча в кабинете Кругеля и, по ощущению Книги, не последняя, а в саду меж тем цвел, благоухая, ужин.

Полковник устал, хотелось жрать, ослабить галстук, в туалет хотелось или, на худой конец, домой, поэтому красноречивое описание политического тупика, в который уперся придворный политконсультант мэра города, Книга слушал вполуха. Политконсультант волновался, поддакивал сам себе, как бы приглашая к согласию с его выводами, и то и дело оглядывался на человека в серийном карденовском костюме, который молчал, как Книга, застыв в вольной позе на равных (было в нем что-то от избалованного бульдога), и только обильный пот на лбу выдавал в нем внутреннюю напряженность. Человек был представлен как ближайший помощник мэра и доверенное лицо лояльных градоначальнику видных бизнесменов. Звали его Чен Кимович, по национальности он был кореец.

– Продолжайте же, прошу вас, – ободрил Феликс политконсультанта, сел в кресло напротив, положив ногу на ногу, и, охватив колено руками, уставил на него свои полные интереса светло-зеленые глаза.

– Собственно говоря, – тот метнул тревожный взгляд в корейца, – собственно говоря, я уже представил ситуацию в контексте нашего общего, надеюсь, интереса. Видно, что им удалось взять улицу, оседлать, так сказать, толпу, которая навязывает личности некую общую сущность, подавляя ее собственную, да? Речь идет о своего рода воздействии на массовое сознание, подмене интересов отдельного человека интересами толпы, которые, в конечном итоге, являются не очень искусно скрытыми интересами оппозиции. Разум подменяется страстью, которая вливает личность в массу, всегда состоящую из людей-массы. Страсть – понятие иррациональное. – Консультант вынул платок и протер лицо и шею. – Я хочу сказать, что сейчас они могут делать с толпой все, что угодно, поскольку политика – это рациональная форма использования иррациональной сущности масс. Если чернь просит луну, надо ей ее пообещать, да? Ведь толпа – как женщина. – Он опять взглянул на корейца и неуверенно продолжил: – Она капризна, своенравна, эмоциональна, но вместе с тем готова к внушению и подчинению, да?