В тебе моя жизнь... - Марина Струк

— Остановите, — прохрипела Марина, трогая Раева-Волынского за рукав. — Куда вы меня везете? Остановите немедленно!

Но тот даже головы не повернул в ее сторону. Его то и дело подергивающееся веко выдало Марине, как он зол, и она заставила себя вдохнуть поглубже воздуха, чтобы прояснить сознание, а еще забыть эту страшную картинку, что стояла у нее перед глазами. Самое главное для нее сейчас — это развернуть двуколку обратно, вернуться туда, к нему, а для этого ей нужна ясная голова.

— Остановите немедленно! — уже твердо и отчетливо приказала Марина, и Раев-Волынский удивленно покосился на нее, явно не ожидая, что она так скоро придет в себя.

— Вы желаете, чтобы мы остановились? — едко прокричал он. — А как же доктор для наших пострадавших? Ведь мы едем именно за ним!

Марина взглянула на поле, что сейчас они проезжали, на небольшой лесок, что шел сразу за ним, и похолодела.

— Куда вы меня везете? Ведь город в другом направлении! Мы едем не за доктором. Остановите немедленно! — она вдруг схватила хлыст, что лежал на полу двуколки, и сжала его в ладони. — Я предупреждаю вас, Андрей Петрович, коли не остановите — я ударю вас!

— Ах, вот как! — рассмеялся он злобно. — Бейте! Бейте и, клянусь, вы пожалеете об этом!

Марина растерялась слегка перед его яростью, что она ясно прочитала в его глазах, и он, пользуясь этим, вдруг потянулся к ней и выхватил хлыст из ее руки. Теперь, оставшись совсем беззащитной перед ним, она вдруг разозлилась как никогда ранее, накинулась на него с кулаками, рискуя перевернуть двуколку. Тому не оставалось ничего иного, как быстро придержать лошадей, а после и вовсе остановить экипаж, лишь бы избежать этой неприятности — уж чего-чего, а рисковать собственной шеей Раев-Волынский не желал.

Он остановил двуколку и тотчас, бросив поводья, схватил ее за кисти рук, придержал ее порывы. Она никак не успокаивалась, пыталась вырывать руки.

— Что вы делаете? Зачем увезли меня? — выкрикнула она ему в лицо. — Немедленно разверните двуколку и отвезите меня обратно!

— Зачем? Чтобы вы еще ниже уронили себя в глазах гостей? — язвительно ответил ей Раев-Волынский. — Какие эмоции, мадам! Я даже удивлен вашей реакцией на происшествие. Разве достойно дамы так явно выражать свои чувства?

— А разве достойно мужчины так поступать, как вы ныне? — Марина в очередной раз дернула руки, но он не отпустил ее, удержал в плену. — Вы говорите о моей репутации, а сами увозите меня прочь, наедине!

— Мы делали это десятки раз ранее — вот так выезжали вдвоем, и все наши соседи прекрасно осведомлены об этом. И потом — я сообщил, отъезжая господину Спицыну, что мы уехали за доктором. Только он и видел наш отъезд, остальные были слишком заняты для того. Неужели вы не понимаете, я делаю это только ради вас. Вас одной! Не сделай я этого, вы ныне сидели бы уже там, подле него, в дорожной пыли. На глазах у всех, ничуть не заботясь…

Марина снова увидела руки Арсеньева, поднимающие голову Сергея, и кровь, струящуюся по светлым волосам. Сердце сжалось от предчувствия неотвратимой беды, такой страшной, что у нее перехватило дыхание. Она снова взмолилась, взывая к милосердию человека, что сидел подле нее в двуколке.

— Зачем вы увезли меня? Не стоило… Прошу вас, отвезите меня обратно, к остальным… к нему. Умоляю вас. Ради всего святого, во имя вашей любви ко мне…

— Вот как раз ради нее я и не сделаю этого! — отрезал Раев-Волынский, и Марина прочитала по его глазам, что умолять его бесполезно. Этот человек пойдет на все лишь бы добиться желаемого приза, а ныне этим самым призом была она.

— Зачем вам все это? — прошептала она. — Я ведь никогда не смогу полюбить вас. Что бы ни случилось. Jamais de la vie!

— Ну, это покажет только время! И, в конце концов, в супружестве взаимная любовь отнюдь не главное!

Он произнес эти слова с такой горячностью, что Марина невольно откинулась назад, на спинку сидения, пораженная тем, что прочитала в глубине его темно-серых глаз. Раев-Волынский решил, что ей снова стало дурно. Он ослабил свою хватку, склонился над ней, слегка пристав с сидения. Марина не преминула воспользоваться этим удобным моментом, осознавая, что именно сейчас судьба дает ей возможность избавиться от него. Она подождала, пока он еще больше привстанет, наблюдая за ним сквозь прищур глаз, а после вдруг с силой, которой от себя сама не ожидала, толкнула его руками и ногами в грудь, выталкивая из двуколки. Раев-Волынский не ожидал от нее такого напора, он пошатнулся, попытался схватиться за что-нибудь, найти опору, но не сумел удержаться на ногах и упал прямо на дорогу.

Марина тут же вскочила на ноги и схватила вожжи двуколки. Простите, лошадки, прошептали ее губы, прежде чем она изо всех сил хлестнула по крупу одну из них, заставляя пуститься в бешеный галоп. Ей просто необходимо было уехать прочь отсюда, от этого человека, которого она так неосторожно приблизила к себе. Он что-то кричал ей вслед, но она уже не слышала его, подгоняя лошадей.

Развернуться сразу же на дороге означало сбавить ход, и следовало это делать как можно дальше от Раева-Волынского, что легко мог снова перехватить у Марины вожжи из рук. В смятении, в котором пребывала ее душа ныне, она проехала даже чуть ли не две версты прежде, чем повернула двуколку обратно.

Раев-Волынский немного удалился от того места, где она вытолкнула его из двуколки. Он шел, распрямив спину, заложив руки за спину, так спокойно и непринужденно, будто совершал моцион, а не находился на пыльной дороге в десятке верст от ближайшего имения. Заслышав стук колес, он развернулся к двуколке, но попыток остановить Марину не делал, просто проследил взглядом, как она проезжает мимо.

— У него всегда будут другие женщины! Взять хотя бы эту черкешенку! — выкрикнул он ей при этом. — Всегда! On ne se refait pas![603]

Он что-то еще кричал ей, но Марина уже не слушала его. Пусть, думала она, подгоняя лошадей, пусть будут другие. Только бы Сергей ныне был жив! Если уж суждено, что когда-нибудь он разлюбит ее, значит, такова судьба. Но разве не сказала ей когда-то Зорчиха, что отныне она сама будет творить свою долю? Она приложит все усилия, чтобы этого не случилось. Никогда! Ни единой женщины она не допустит в его жизни, кроме нее самой!

Но единственное, чего она никогда бы не смогла переменить, и о чем так неустанно молила Господа, пока гнала лошадей, это лишь о том, чтобы он был жив. Пусть будет живой! Только живой. Любой — покалеченный или целый, ей ныне все едино, только бы он остался жив. Когда-то она сама сказала ему: «Я бы любила тебя любым! Калекой или здоровым, богатым или сирым и убогим, с честью и без оной!», и сама же изменила своим словам, пустив в душу сомнения в своей любви, в его любви… Как много ошибок! Как много!