Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

конечно, неистовствуют, распространяют слухи о том, что настоящая фамилия Я., разумеется, Эпштейн и что «кротом», спящим агентом ЦРУ он был будто бы все эти десятилетия, еще с той самой стажировки в Калифорнийском университете. Но собаки лают, а имя Я. уже не вычеркнуть ни из политической истории России, ни из истории литературы, переставшей, в том числе и благодаря его усилиям, быть советской.

Соч.: Омут памяти. М.: Вагриус, 2001; Сумерки России. М.: Материк, 2003; Перестройка: 1985–1991. М.: МФ «Демократия», 2006; Избранные интервью: 1992–2005. М.: МФ «Демократия», 2009.

Лит.: Минутко И. Провидец. М.: ПИК, РОССПЭН, 2010; Куницын Г. Открытые письма «архитектору перестройки» А. Н. Яковлеву // Москва. 2019. № 8–12.

Яшин[3379] (Попов) Александр Яковлевич (1913–1968)

Начало литературного пути Я. предвещало жизнь абсолютно безоблачную. Крестьянский сын и внук из вологодской глубинки, он еще в 15-летнем возрасте дебютировал на страницах районной газеты «Никольский коммунар» (1928), в 21 год выпустил первый стихотворный сборник «Песни Северу» (Архангельск, 1934)[3380], членом Союза писателей стал еще во время учебы в Литературном институте (1939), год спустя был принят в ВКП(б), войну прошел на Балтике, в Сталинграде и Крыму, дослужившись как журналист и политработник до звания капитана I ранга.

О войне, в отличие от многих фронтовиков, Я. после Победы писал, однако же, мало, больше о счастье социалистического созидания — и словами столь казенными, что его колхозная поэма «Алена Фомина» (Новый мир. 1949. № 11) предсказуемо получила Сталинскую премию 2-й степени (1950) в одном ряду с такими же помпезными эпическими сооружениями, как «Флаг над сельсоветом» А. Недогонова, «Колхоз „Большевик“» и «Весна в „Победе“» Н. Грибачева или «Рабочий день» М. Луконина. «Недавно еще безвестные, безденежные, — говорит К. Ваншенкин о касте новых сталинских лауреатов, — теперь они разъезжали в собственных машинах, Союз писателей дал им дачи по одной улице в Мичуринце»[3381], дал должности, высшие гонорарные ставки, поездки по стране, а в перспективе и по загранице.

Так бы жить — не тужить, но, получив в декабре 1954-го слово на II съезде советских писателей, Я. неожиданно для всех заговорил не по прописям, а о фальши и показухе послевоенной литературы, и с самого себя не снимая вины за неискренность и сокрытие правды.

Рассказ «Рычаги» о двоемыслии как о само собой разумеющейся норме жизни советских подданных был к этому времени уже написан. И, более того, предложен в «Новый мир». Однако, — как Я. рассказал В. Каверину, — симоновский зам

Кривицкий вызвал меня и сказал: «Ты, — говорит, — возьми его и либо сожги, либо положи в письменный стол, запри на замок, а ключ спрячь куда-нибудь подальше». Я спрашиваю: «почему?» — а он отвечает: «Потому что тебе иначе 25 лет обеспечены»[3382].

Оттепель, впрочем, совсем не или не совсем сталинщина, и в ноябре 1956 года на страницах второго выпуска «Литературной Москвы» этот рассказ, по-очерковому суховатый и вроде бы лишенный особых художественных достоинств, все-таки появился, открыв то, что десятилетием спустя назовут «деревенской прозой», а судьбу Я. навсегда переменив. Его не посадили, конечно, но мало того что два года полоскали со всех партийных и писательских трибун, так еще и печатать стали с большим разбором, сделав, — по выражению самого Я., — «бедняком, но зато честным человеком»[3383]. И лучшие стихи ложились в стол, и повести «В гостях у сына» (1957), «Баба Яга» (1960), рассказывающие о том, — процитируем рабочие записи автора, — «как умирает деревня, умирает постепенно, дом за домом — пустеет, разваливается, замолкает, — целая деревня сразу…»[3384].

Но выбор был сделан: «Я как будто родился заново, / Легче дышится, не солгу, — / Ни себя, ни других обманывать / Никогда уже не смогу…»

Следили за ним теперь зорко, до печати не допускали ничего, кроме чистой лирики в стихах и прозе, и едва А. Твардовский рискнул напечатать в «Новом мире» очерк «Вологодская свадьба» (1962. № 12), как «Комсомольская правда» 31 января 1963 года громыхнула отповедью «Свадьба с дегтем», где по иезуитской задумке начальства недоумевали и гневались уже не присяжные критики, а будто бы земляки Я.:

Как могла подняться у Вас рука, чтобы всех собравшихся на свадьбу вывести такими?.. Вы черните даже то, что принес в деревню колхозный строй… Вы не скрываете восторженного отношения к старинным обрядам… Своей «Вологодской свадьбой» Вы нас кровно обидели. Через какие темные очки смотрели Вы на нашу сегодняшнюю жизнь?

Я. разозлиться бы на односельчан. Однако он знал, кем сочиняются такие коллективные письма в редакцию и как организуется негодование трудящихся[3385]. Тем более что, повторимся еще раз, его выбор был уже сделан: «Я без вологодской деревни — никуда! Жизнь моя и поныне целиком зависит от того, как складывается жизнь моей родной деревни. Трудно моим землякам — и мне трудно. Хорошо у них идут дела — и мне легко живется и пишется»[3386].

«Человек, — по словам Д. Самойлова, — выдающегося чувства правды»[3387], истинный, — как назвал его К. Паустовский, — «сын народа», «участник братства простых трудовых людей»[3388], Я. от столичной так называемой общественной жизни демонстративно отстранился, с покаяниями, как и вообще в поддержку власти, никогда не выступал, хотя и писем с ее осуждением не подписывал тоже. «Нет, — в одном из таких случаев сказал он Г. Бакланову и В. Тендрякову, — не обижайтесь, ребята. Не подпишу. <…> Вы не знаете силы этой системы»[3389].

Предпочитал писать заведомо в стол, дружить с такими же, как и он сам, деревенщиками-северянами, например, с Ф. Абрамовым, опекал Н. Рубцова и В. Белова, хлопотал о молодых вологодских литераторах. А от городских страстей спасался в избушке, которую еще в 1962 году построил на Бобришном Угоре близ родной деревни Блудново. «Мне, — записано в дневнике, — такое заточение в глуши лесов, снегов дороже славы и наград — ни униженья, ни оскорбленья, ни гоненья. Я тут всегда в своем дому, в своем лесу. Здесь родина моя…»[3390]

И одна лишь беда, что от судеб защиты нет, да и не все беды от власти. «Двойным, — напоминает Е. Евтушенко, — потрясением для Яшина в 1965 году стало самоубийство 16-летнего сына и смерть в онкологической клинике поэтессы Вероники Тушновой — их связывали не только любовь и страсть, но и взаимные стихотворные исповеди».

От этих потерь Я. уже не оправился и 16 апреля 1968 года оставил завещание:

Прошу отвезти меня или мою урну на Бобришный Угор. Только на Бобришный Угор. Место под березой давно выбрано. <…> Обращаюсь с этой просьбой ко всем