История Манон Леско и кавалера де Грие - Антуан Франсуа Прево

Хотя я был все еще в нерешительности и насчет места нашего убежища, у меня все-таки было две надежды, без которых я предпочел бы смерть неизвестности того, что может случиться с Манон. В течение десяти месяцев моего пребывания в Америке, я настолько узнал страну, что мне было известно, как приручают диких. Можно было отдаться им в руки, не опасаясь неминуемой смерти. Я также выучил несколько слов на их языке и познакомился с их обычаями, при различных случаях, когда мне приходилось их видеть.

Сверх этой жалкой надежды, у меня была другая, на англичан, у которых, как и у нас, есть поселения в этой части света. Но меня пугало расстояние: чтоб добраться до их колоний, нам приходилось пройти бесплодные равнины в несколько дней пути и перебраться чрез такие крутые и высокие горы, что переход затруднял самых грубых и сильных людей. Я, тем не менее, льстил себя надеждою, что мы можем воспользоваться помощью тех и других: дикие будут нашими проводниками, а англичане приютят нас в своей колонии.

Мы шли довольно долго, пока бодрость не оставляла Манон, то есть около двух лье, ибо эта несравненная любовница постоянно отказывалась отдохнуть раньше. Наконец, истомленная усталостью, она созналась, что не может идти дальше. Была уже ночь; мы присели посреди обширной равнины, не найдя дерева, под которым могли бы укрыться. Ее первой заботой было перевязать мне рану, которую она сама забинтовала перед нашим уходом. Напрасно я противоречил ее желанию; я смертельно оскорбил бы ее, если б не дозволил ей сперва увериться, что я спокоен и вне опасности, а затем уже позаботиться о самой себе. Я на несколько минут покорился ее воле; я молча и с добрым чувством принял ее заботы.

Но, доставив удовольствие ее нежности, с каким жаром я в свою очередь стал оказывать ей заботы! Я снял с себя все платье, чтоб ей было мягче спать, и расстелил его на земле. Я заставил ее невольно согласиться дозволить мне по возможности устранить для нее все неудобства. Я согревал ей руки горячими поцелуями и жаром моих взоров. Я всю ночь без сна просидел над ней и молил небо послать ей сладкий и мирный сон. О, Боже! как живы и искренни были мои моленья! и отчего же твой строгий суд не удостоил их выслушать?

Извините, если я в нескольких словах закончу убийственный для меня рассказ. Я расскажу вам о беспримерном несчастии; всю свою жизнь я стану его оплакивать. Но хотя оно непрестанно живо в моей памяти, моя душа точно пятится от ужаса всякий раз, как я захочу его изложить.

Мы спокойно провели часть ночи; я думал, что моя милая любовница заснула, и не смел дохнуть, чтоб не потревожить ее сна. На рассвете, дотронувшись до ее рук, я заметил, что они похолодели и дрожат; я прижал их к своей груди, чтоб согреть. Она почувствовала это движение и, сделав усилие, чтоб взять меня за руки, слабым голосом сказала, что ей кажется, будто настал ее последний час.

Я принял сперва эти слова за обычное выражение горя и отвечал на него нежными любовными утешениями. Но ее частые вздохи, молчание в ответ на мои вопросы, сжимание ее рук, в которых она продолжала держать мои, дали мне понять, что близится конец ее злоключений.

Не требуйте от меня ни описания моих, чувств, ни передачи ее последних слов. Я лишился ее; я видел доказательства ее любви даже в тот миг, как она испускала дух; вот все, что я в силах рассказать вам обе этом роковом и горестном событии.

Моя душа не последовала за нею. Небо, без сомнения, полагало, что я наказан еще недостаточно строго; оно пожелало, чтоб я влачил с тех пор презренную и немощную жизнь. Я по доброй воле отказываюсь впредь от жизни более счастливой.

Я пробыл целые сутки, не отрывая уст от лица и рук дорогой моей Манон. Я хотел тут же умереть, но в начале второго дня я подумал, что если после моей смерти тело ее останется непогребенным, то оно станет добычей диких зверей. Я решился предать его земле и на ее могиле ждать своей смерти. Ослабев от поста и горя, я был уже так близок к концу, что для того, чтоб держаться на ногах, мне необходимы были чрезмерные усилия. Я принужден был прибегнуть к спиртным напиткам, которые захватил с собою; они придали силы, необходимые для исполнения печального обряда. Не трудно было выкопать могилу в том месте, где я был; то было песчаное поле. Я сломал шпагу, чтоб удобнее было копать; но руки оказали мне большую помощь, чем она. Я вырыл большую яму; я сложил в нее кумира моего сердца, обернув ее сперва в свое платье дабы песок не мог до нее коснуться. Раньше я обнял ее тысячу раз со всем жаром совершеннейшей любви. Я уселся подле нее; я долго смотрел на нее; я не мог решиться засыпать могилу. Наконец, силы мои стали ослабевать, и боясь, что они совсем оставит меня, раньше чем окончу погребение, я скрыл навсегда в лоне земли самое совершенное и самое достойное любви из ее созданий; затем, я лег на могилу, лицом к земле; и, закрыв глаза, с намерением никогда более не открывать их, я молил о небесной по мощи и нетерпеливо ждал смерти.

Вам, быть может, будет трудно поверить, что во время совершения этого печального обряда, из моих глаз не упало ни слезинки, из моих уст не вырвалось ни вздоха. Глубокое отчаяние и решительное желание умереть прервали обнаружение всяческих выражений отчаяния и горя. И я недолго пролежал на могиле в таком положении, как лишился остатка сознания и чувств.

После того, что сейчас вы слышали, заключение моей истории до того незначительно, что просто не стоит труда, который вы предпримите, чтоб его выслушать. Тело Синнелэ было перенесено в город; когда внимательно осмотрели его раны, то оказалось, что он не только жив, но и ранен-то неопасно. Он рассказал дяде о нашем столкновении, и великодушие заставило его тотчас же объявить, как великодушно я отнесся к нему. Послали за мной; мое отсутствие, а равно и Манон, заставило подозревать, что мы бежали. Было уже поздно, и в тот день за нами не послали погони; но на завтра и на следующий день стали нас разыскивать.

Меня нашли без признаков жизни на могиле Манон, нашедшие меня, видя, что я почти раздет и в крови от раны, подумали, что меня ограбили и убили. Они понесли меня в город. Движение при переноске привело меня в чувство. Вздохи, которые вырвались у меня, когда я открыл глаза и стал сетовать, что я снова между живыми, дали понять, что мне еще может быть оказана помощь; мне помогли весьма удачно.

Меня поместили в тесной темнице. Началось следствие, и в виду того, что Манон не являлась, меня стали обвинять в том, что я отделался от нее в порыве ярости и ревности. Я рассказал откровенно мою печальную повесть. Синнелэ, невзирая на то, что этот рассказ поверг его в жестокую скорбь, имел великодушие ходатайствовать о моем помиловании. Он в этом успел.

Я был так слаб, что из темницы принуждены были перенести меня в мой дом, где жестокая болезнь продержала меня на постели в течение трех месяцев. Мое отвращение к жизни не уменьшалось; я постоянно призывал смерть, и долго упорно отвергал все лекарства. Но небо, покарав меня с такой строгостью, вознамерилось обратить мне на пользу мои несчастий и наказании; оно просветило меня своим разумом, который заставил меня вспомнить о правилах, достойных моего происхождения и воспитания.

Мало-помалу в душе моей стало водворяться спокойствие, и за этой переменой вскоре последовало и мое выздоровление. Я вполне предался побуждениям чести, и продолжал исполнять свою должность; ждали кораблей из Франции, которые всякий год приходят в эту часть Америки. Я решился возвратиться в отечество, дабы там, при помощи благоразумной и пристойной жизни, исправить бесславие моего прежнего поведения. Сиинелэ озаботился о том, чтоб тело моей дорогой любовницы было перенесено в надлежащее место.

Прошло около шести недель после моего выздоровления; раз я один прогуливался по берегу, как увидел, что пришел корабль, который торговые дела завели в Новый Орлеан. Я внимательно смотрел, как съезжали с него на берег. Я был до чрезвычайности изумлен, увидев между направлявшимися в город Тибергия. Он объяснил мне, что для него единственным побуждением к путешествию было желание меня увидеть и уговорить возвратиться во Францию; что, получив письмо, которое я написал ему из Гавра, он отправился туда лично, чтоб оказать требуемую мной помощь; что он весьма опечалился, узнав о моем отъезде, и что он немедленно бы отправился вслед за мной, если б нашел корабль, готовый поднять паруса; что он отыскивал такой корабль в течение нескольких месяцев в различных портах, и, наконец, нашел в Сен-Мало судно, готовое поднять якорь, чтоб отплыть на Мартинику; он сел на него, в надежде, что оттуда легко будет добраться до Нового Орлеана; но что сен-малосское судно на пути было захвачено испанскими крейсерами и отведено на один из их островов, откуда он бежал, благодаря смелости; что после различных странствований, он встретил случайно небольшое судно, на котором мог доехать сюда.