Капут - Курцио Малапарте

— Это спасается ясская знать. Говорю тебе, они боятся войны и хотят укрыться в Атеней Паласе[299] Бухареста.

— О нет, они не спасаются! Там, внизу, — дома цыган; они хотят ухаживать за цыганками, — сказала Мариоара, глядя на летающих людей.

Облака казались большими кронами зеленых деревьев. Люди в серых шапочках, женщины, с их шелковыми зонтами, отороченными гипюром, казалось, передвигались между столами павильона в Эрменонвилле[300], на фоне зеленых деревьев, деревьев синих и розовых Порта Дофине на картине Мане. Это был зеленый, розовый, синий и серый Мане с его нежного пейзажа, его газона и листвы, который показывался и исчезал в просветах облаков каждый раз, когда грозовой удар вверху обрушивал там, вверху, высокие замки, покрытые пурпуром молний.

— В самом деле, это — точно праздник, — сказал я. — Галантный весенний праздник в прекрасном парке.

Мариоара созерцала «полубогов» Жокей-клуб, «белые божества» Ясс (Яссы тоже ведь находятся в стороне Германта, в стороне провинциального Германта, этой идеальной провинции, которая и есть настоящая парижская родина Пруста, а в Молдавии каждый знает Пруста наизусть), она созерцала высокие цилиндры, монокли, белые гвоздики в петлицах серых и коричневых пиджаков, шелковые зонтики, отороченные гипюром, руки, до локтей скрытые в кружевных перчатках, маленькие шляпки, населенные сверху птичками и цветами, маленькие хрупкие ножки, скромно выглядывающие из-под плиссированных платьев. «О! Я так хотела бы побывать на этом празднике! Я тоже хотела туда отправиться в прекрасном шелковом платье», — сказала Мариоара, ощупывая своими тонкими пальцами бедное платьишко, хлопчатобумажное, в пятнах от чьорбы де пиу.

— О! Посмотри, посмотри, как они удирают! Посмотри, как дождь преследует их, Мариоара. Праздник окончен, Мариоара.

— Ля реведере, домнуле капитан, — сказала Мариоара, опуская щеколду, запиравшую вход в сад. Дом Мариоары представлял собой деревянную лачугу, одноэтажную, с кровлей из красной черепицы. Окна были заперты; ни один луч света не просвечивал сквозь решетчатые ставни.

— Мариоара! — позвал женский голос из дома.

— Ай, ай, ай, — сказала Мариоара. — Ля реведере, домнуле капитан.

— Ля реведере, Мариоара, — ответил я, прижимая ее к груди.

Мариоара, уступая моему объятию, смотрела в небо. Светящийся след трассирующих пуль пронизывал черное стекло ночи. Можно было принять его за коралловые колье, обвивавшие невидимые плечи женщин, за цветы, брошенные в бездну, затянутую черным бархатом, за фосфоресцирующих рыб, трепещущих в ночном море, за светлячков, с отпечатками алых губ, гибнущих в тени шелкового зонта, за розы, расцветающие в тиши сада безлунной ночью незадолго до рассвета. И пожилые львы Жокей-клуба, старые профессора университета, возвращались с праздника по домам среди последних вспышек фейерверка, укрываясь от дождя под своими огромными белыми зонтами.

Затем небо постепенно угасло, дождь прекратился сразу, и луна показалась в разрыве облаков; можно было подумать, что этот пейзаж был написан Шагалом. Еврейское небо Шагала, населенное еврейскими ангелами, еврейскими облаками, еврейскими собаками и лошадьми, покачивающимися на лету над городом, евреи, играющие на скрипках, сидя на кровлях домов, или порхающие в бледном небе, отвесно спускаясь над улицами, или старые еврейские мертвецы, лежащие на тротуарах между горящими ритуальными светильниками; пары еврейских влюбленных, возлежащих между небом и землей, на краю облака, зеленого, точно лужайка. И под еврейским небом Шагала, среди этого шагаловского пейзажа, освещенного круглой прозрачной луной, над кварталами Николина, Сокола, Пакурари, поднимался неопределенный вопль, трескотня пулеметов, глухие разрывы гранат.

— Ай, ай, ай! Они убивают евреев! — сказала Мариоара, задерживая дыхание.

Вопль звучал даже из центра города, из высоких кварталов, расположенных возле площади Унирии и церкви Трех Эрари[301]. Заглушая этот неопределенный крик, который, казалось, принадлежал людям, убегающим по улицам, раздавались немецкие слова, выкрикиваемые ужасным хриплым голосом, и «Стай! Стай!» румынских жандармов и солдат.

Вдруг винтовочная пуля просвистела где-то с нами рядом. В конце улицы послышался большой шум, в котором сливались немецкие, румынские и еврейские голоса. Толпа бегущих людей пронеслась мимо нас: это были женщины, мужчины, дети, преследуемые группой жандармов, которые бежали следом, стреляя. Совсем сзади брёл, пошатываясь, солдат, с лицом, залитым кровью, кричащий: «Парашиутист! Парашиутист!», устремляя в небо свою винтовку. Он упал на колени в нескольких шагах от нас, ударился головой о забор и остался лежать ничком на земле под медленным дождем советских парашютистов, которые спускались с неба один за другим, подвешенные к их огромному белому зонту и легко ступали ногами на крыши домов.

— Ай, ай, ай, — закричала Мариоара. Я поднял ее с земли, бегом пронес через садик и толкнул локтем дверь.

— Ля реведере, Мариоара, — сказал я, предоставив ей скользить в моих руках все ниже, до тех пор, пока ее ноги не коснулись земли.

— Ну, ну, домнуле капитан, ну, ну! — кричала Мариоара, прижимаясь к моей груди, — ну, ну, домнуле капитан, ай, ай, ай! И она впилась зубами мне в руку, кусая ее с дикой яростью и завывая при этом, как собака.

— Ох, Мариоара, — прошептал я, прикасаясь губами к ее волосам, в то самое время, как моя рука, оставшаяся свободной, ударяла ее по лицу, чтобы ее зубы отпустили меня. — О, Мариоара, — шептал я, прикасаясь губами к ее уху. Я тихонько подтолкнул ее в темный дом, прикрыл за ней дверь, прошел через сад и удалился по пустынной улице. Время от времени я оборачивался, чтобы посмотреть на палисадник, подсолнечник, поднимавшийся над забором ограды, маленький домик с кровлей из красной черепицы, испещренной лунными бликами.

Закончив подъем по улице, я обернулся. В городе бушевало пламя. Густые облака дыма поднимались над нижними кварталами вдоль берегов Балуй. Вокруг зданий, охваченных огнем, дома и деревья были ярко освещены и казались крупнее, чем на самом деле, будто в фотографическом увеличителе. Я различал трещины в штукатурке, ветви и листья. В этой сцене было одновременно нечто мертвенное и в то же время резко определенное, именно так, как это бывает на фотографии, и я легко мог бы подумать, что я созерцаю фотоснимок, холодный и призрачный, если бы не смутный вопль, который слышался со всех сторон, и жалобный вой сирен, долгие свистки паровозов и треск пулеметов не придавали этому страшному видению оттенка живой и непосредственной реальности.

Поднимаясь вверх по извилистым улочкам, карабкающимся к центру, я слышал вокруг безнадежный вопль, хлопанье дверей, звон разбиваемых стекол и посуды, придушенное завыванье, крики мольбы: «Мама! Мама!» ужасающие мольбы: «ну! ну! ну!» И время от времени, с задней стороны ограды, из глубины сада, изнутри дома, сквозь полуоткрытые ставни, — вспышку, сухой звук выстрела, свист пули и хриплые, ужасные немецкие голоса. На площади Унирии группа эсэсовцев, опустившись на колено у памятника князю Гуза Вода, стреляла из автоматов в направлении маленькой площади, на которой возвышается памятник князю Гика[302], в молдавской одежде, с его меховым кафтаном и большой папахой, надвинутой на лоб. В свете пожаров была видна толпа, черная и жестикулирующая (в большинстве своем женщины), скучившаяся у подножия памятника. Время от времени кто-нибудь там поднимался, бежал туда или сюда через площадь и падал под пулями эсэсовцев. Большие группы евреев убегали по улицам, преследуемые солдатами и штатскими, охваченными бешенством, вооруженными ножами и железными прутьями. Группы жандармов ударами прикладов взламывали двери домов; тотчас окна распахивались настежь: показывались женщины в одних сорочках; они кричали, поднимая руки к небу, некоторые выбрасывались в окна, с мокрым хряском ударяясь лицом об асфальт тротуара. Отряды солдат бросали гранаты в маленькие отдушины, открытые на одном уровне с улицей, ведущие в погреба, в которых много людей напрасно искали убежища; некоторые вставали на четвереньки, чтобы посмотреть на результаты взрыва внутри погреба, и затем возвращались к друзьям, чтобы посмеяться с ними вместе. Там, где избиение было всего сильнее, ноги скользили в крови. Повсюду веселый и жестокий труд погрома наполнял улицы и площади эхом выстрелов, плачем, страшным воем и диким смехом.

Когда я, наконец, добрался до итальянского консульства, по зеленеющей улице, проходящей за стеной старого заброшенного кладбища, консул Сартори сидел на стуле перед порогом. Он курил сигарету. Вид у него был усталый и раздосадованный. Но он благодушно курил со свойственной ему неаполитанской флегмой. Но я-то знаю неаполитанцев: я знал, что он страдает. Изнутри слышались подавленные рыдания.