Сон в летнюю ночь - Анна Корнова

её жених?

— Нет, я о том, что и Бехтеева, и граф Головкин фигурами вылитые миньоны, в смысле, похожи на бегемотиков.

— Ой, Виктория Робертовна, — Мальцев покачал головой, — и язычок у Вас! Хотя, конечно, похожи.

И затем ими было обнаружено, что Левенвольде напоминает страуса, Лопухина — милую белочку, а князь Куракин — настоящий слон, которого недавно они наблюдали на Невском. Виктория Чучухина и Сергей Афанасьевич Мальцев так увлеклись этими забавными зоологической сравнениями, что не обратили внимания, как Анна Леопольдовна подошла к Елизавете Петровне и увела её из зала. Зато Виктория заметила, что Слеповрана на куртаге уже нет, и быстро стала подвигаться в сторону дверей.

— Чем-то Анна Леопольдовна была сегодня озадачена. Не случилось ли чего дурного? — задал вопрос Мальцев, но Виктории было уже не до него.

— Приятного вечера, Сергей Афанасьевич, Вы тут оставайтесь, веселитесь, а я пошла.

— Не ездите, Виктория Робертовна, — тихо попросил Мальцев.

— Что Вы выдумываете! Куда я уезжаю? Просто устала, пойду отдохну, — Вика вышла из зала и почти бегом помчалась по крутой лестнице к себе за шубой, а затем что было сил понеслась к Летнему саду, где ждала её карета Слеповрана.

Было очень холодно, ветрено, намело сугробы такие, что и январе не всегда увидишь. Сильные руки Слеповрана подхватили Викторию, посадили в карету, жадные губы страстно целовали её лицо, шею… И невдомёк было Виктории Чучухиной и Роману Матвеевичу Соболевскому-Слеповрану, что в эти минуты решается судьба Отечества и их судьбы.

Поздним ноябрьским вечером, когда гостям был объявлен менуэт, в кабинете Анны Леопольдовны начался разговор, к которому так долго готовилась Великая княгиня.

— Известно стало: Ваш придворный лейб-хирург Лесток с Вашего одобрения ездит к французскому посланнику маркизу де Шетарди для пороченья власти императора Ивана, — строго начала правительница, — дабы возбудить беспорядки и тем самым отвлечь внимание России от европейской политики.

— Какая бессовестность! — Елизавета повела мраморными плечами. — Сиё гнусные наветы! Я впервые слышу, что Лесток бывает у Шетарди, дабы осуждать власть, данную нам свыше.

— Но про это говорят знающие люди, и я не имею повода им не доверять, — Анна Леопольдовна старалась говорить как можно спокойнее, но руки, нервно теребящие кружево рукава, выдавали волнение. — Надобно будет арестовать Лестока, дабы рассказал, что за разговоры он вел с маркизом. Возможно, Вы мните себе царицей на троне, забывая, что есть законный император!

Цесаревна понимала: надо спасать себя, ведь, если выплывет то, о чём говорили Лесток с Шетарди, мало ей не покажется.

— Господом Богом клянусь, я и не знала, что сношение с маркизом Шетарди может быть опасно, ведь он принят Вашим двором, — пухлые губы Елизаветы Петровны дрожали. — Я никогда бы не посмела принимать маркиза, ежели знала, что Вам это приносит огорчения. Мне не ведомо, кто меня оклеветал, но, поверьте, — не Вам сейчас клянусь, а всемогущему Господу нашему, — ни каким словом, ни тем паче поступком никогда зла не желала Вам и императору Ивану, коему я присягала.

Елизавета Петровна, известная своей набожностью, крестилась, клялась, умоляла не верить досужим сплетням, и Анна Леопольдовна устыдилась своих подозрений. Через десять минут уже правительница просила у цесаревны прощение за напрасные подозрения, уверяя, что и без клятв верит чистоте помыслов Елизаветы.

Цесаревна давно покинула дворец, гости разъехались, а правительница всё корила себя, что неосмотрительно послушала интриганов и унизила честную, добрую и искренне её любящую Елизавету Петровну.

А Елизавета возвращалась с куртага в полном смятении. Одно дело рассуждать, что она, дочь великого Петра, должна восседать на престоле, совсем другое — взойти на этот престол. Но более медлить нельзя. Сегодня этот недоумок Анна Браунщвейг претензии высказала, но ребёнку понятно, что это начало, а что будет завтра? Завтра арестовывать придут…

Едва поднявшись по ступеням своего дворца на Марсовом поле, Елизавета Петровна, не снимая шубы, потребовала принести ей в кабинет отточенных перьев, да поскорее. Прислуга редко видела хозяйку в таком возбуждении, да и сама Елизавета едва ли могла упомнить то состояние страха, что охватило её. На письменном массивном столе слуги зажгли свечи, камер-юнкер её двора Воронцов принес бумагу, осведомился, что надобно написать, но был отослан. Зачеркивая, комкая листы и начиная заново, Елизавета принялась составлять записки «кавалерам» своего двора: братьям Шуваловым, Салтыкову, Гендрикову, Соболевскому-Слеповрану. Пусть успокоят, помогут справиться со страхом. Легко этим знатным аоистократам говорить ей, а совсем другое — на деле доказать, что готовы во всём помогать, ибо неважно, что она дочь лифляндской простолюдинки, незаконнорожденная, появившаяся на свет задолго до венчания родителей, как шепчут про неё во дворце, главное, что она наследница Петра Великого, что зачата в те дни, когда готовилась Полтавская победа, завершавшая долгую войну со шведами, а рождение Елизаветы совпало с днём возвращения Петра в Москву после победы в Полтавской битве, и палили радостно пушки Московского Кремля, величая и победу, и рождение Петровой дочери.

Елизавета отодвинула штору: из окна смотрела на неё чёрная зимняя ночь, кружил снег. Тьма, бесконечная петербургская тьма. Она с ужасом вспомнила, как час назад Анна Леопольдовна клялась, что накажет злых людей, оболгавших цесаревну, и вдруг заявила: «Скоро всё устроится так, что у наших недоброжелателей не будет более поводов к интригам». Что сие означает? Что она хочет цесаревну за кого-то захудалого герцога просватать и отправить с глаз долой из России, а может, в монастырь решила определить или ещё куда пострашнее? То, что эти слова могли ровно ничего не значить, как и многое произносимое Анной Леопольдовной в желании утешить и поддержать, Елизавете Петровне в голову не приходило. Она вновь посмотрела за окно: Господи, как же темно. Рассвет наступит нескоро. Но ведь наступит. Как сказала шутиха-предсказательница, а теперь, видишь ли, фрейлина Виктория: «Самая тёмная ночь перед рассветом». Слова эти пересказывала много раз обратившаяся к провидице Аграфена Ивановна Шубина, год страдавшая от тоски по умершему супругу. И вправду, месяца не прошло, как, возвращаясь со всенощной службы, встретила вдова красавца офицера, и такая началась амурная история, что всю тоску с Аграфены Ивановны как рукой сняло. Елизавета Петровна тряхнула завитыми локонами: верно было сказано — самая тёмная ночь перед рассветом… И рассвет очень скоро наступит! И утро будет добрым! Пришло время действовать! Дочь Петра Великого задёрнула штору, села за стол и уже спокойно, не исправляя и не зачеркивая, красивым уверенным почерком написала письма своим друзьям-сподвижникам.

XХI. Санкт-Петербург, ночь с 23 на 24 ноября 1741 года

В доме князя Соболевского-Слеповрана было жарко натоплено. От украшенных голландскими изразцами печей