Секта. Роман на запретную тему - Алексей Колышевский

– Папа! Встречай гостей! – крикнул Игорь и взглянул на Пэм.

От ее прежней милой расслабленной улыбки не осталось и следа. Внезапно губы ее, такие сочные и полные, которые он целовал с упоением еще совсем недавно, вытянулись в нитку, глаза сузились.

– Пэм, с тобой все в порядке? – Игорю вдруг стало невероятно тоскливо. Так, что захотелось взвыть, словно собаке, которой отдавили лапу подошвой тяжелого ботинка.

– Не надо туда ходить, – глухо, не своим голосом вымолвила Пэм, почти не открывая рта, – там опасно. Я не пойду внутрь.

Игорь уже не слушал ее, он перемахнул через изгородь и стремглав бросился к приоткрытой двери, добежал, рванул на себя. На первом этаже отца не было. Он звал его, кричал, все бесполезно: в ответ молчание. За спиной чуть скрипнула половица, он резко обернулся – это была Пэм, она все-таки вошла и замерла около входа, закрыв глаза руками. Игорь почувствовал, что холодеет. Так, словно его окатили подряд тремя ведрами ледяной воды. Состояние – предвестник нервного озноба, который колотит тело так, словно это удары током на электрическом стуле. Он, враз ослабевший, опираясь о стену, подошел к лестнице на второй этаж и принялся взбираться по ступенькам.

В спальне отца не было. В душевой рядом со спальней тоже. В гостиной был полный разгром, словно там взорвали гранату – настолько трудно было идентифицировать с первого взгляда предметы, от которых куски, лоскуты и отдельные фрагменты валялись на полу. Из книжных шкафов были выброшены, изодраны в клочья все книги, журналы и подшивки газет, которые отец бережно собирал. А в кабинете…

Резидент российской разведки Андрей Михайлович Лемешев сидел за письменным столом в своем любимом массивном кресле. Его руки были притянуты к подлокотникам, а ноги к ножкам кресла скрутками стальной проволоки. Верхняя часть лица отсутствовала, от головы остались лишь нос и подбородок. Все стены, все пространство небольшого кабинета было забрызгано кровью, а на столе перед трупом лежал большой черный автоматический пистолет.

Игорь молча смотрел на то, что совсем недавно еще было его отцом, и ничего не чувствовал. Он, казалось, грезил наяву: такое спокойное выражение застыло на его лице. Словно он спал, вот только глаза были неестественно широко раскрыты. Даже озноб прекратился.

Из оцепенения его вывел плач Пэм. Она вошла в кабинет следом и сейчас стояла в своей прежней позе, закрыв ладонями глаза. Она плакала навзрыд, и плечи ее ходили вверх-вниз с одинаковой частотой, словно это был механизм, а не живой человек. Игорь бросился к отцу, принялся раскручивать проволоку, затем до него полностью дошло произошедшее. Он упал перед трупом на колени и застонал.

Издалека, все нарастая, появился звук, который Игорь в редких вспышках своего мерцающего, предобморочного сознания принял за сирену «Скорой помощи». Он сосредоточился на этом звуке, и вдруг ему пришла первая с момента входа в кабинет отца четкая мысль: «Вот едет „Скорая помощь“, ее вызвали, и она едет. Вызвали… Ее вызвали. Кто ее вызвал? Наверное, Пэм, больше никто не мог этого сделать».

Однако никакой «Скорой помощи» Пэм не вызывала. Через несколько секунд возле дома остановились два легковых автомобиля и микроавтобус. Объединяла кортеж надпись, сделанная вдоль борта каждой из машин: «Карабинеры». Немедленно из легковушек и автобуса высыпали эти самые карабинеры, вооруженные так, словно их готовили для заброски в тыл врага во время войны: стальные шлемы, бронежилеты, автоматы и целая куча всяких вспомогательных средств, которыми карабинеры были обвешаны с ног до головы. Часть вооруженных людей молниеносно рассредоточилась по периметру «дачи», а двое карабинеров, вооруженных снайперскими винтовками, залегли за низкой изгородью и взяли на прицел крышу.

…Пэм тронула Игоря за плечо. Он не реагировал. Она принялась трясти его плечо и, видя, что это не помогает, вкатила остолбеневшему Лемешеву две хлесткие пощечины. Только тогда он окончательно пришел в себя.

– Эгер, вставай! Тебя подставили! Нас подставили! Внизу полиция!

Словно в подтверждение ее слов в окно спальни на втором этаже влетела и принялась шипеть газовая граната. Итальянские карабинеры, которым частенько приходилось задерживать своих мафиозных соотечественников, предпочитали не тратить время на переговоры, а сразу идти на штурм. Пэм не растерялась. Она схватила Игоря за шиворот, заставила его подняться с колен, и они вместе выбежали в коридор второго этажа, который уже порядочно заволокло дымом. Оба, перепрыгивая через три ступеньки, в два счета одолели короткую лестницу и оказались в прихожей. Здесь Пэм отколола номер, достойный вхождения в мировую историю: она сняла свою белую маечку, под которой не было ничего, кроме самой Пэм, и просунула ее в щель входной двери, так, чтобы те, кто собирался сейчас брать дом штурмом, увидели этот символ капитуляции. Затем она поманила Игоря за собой, и они вышли на лужайку, держась за руки. Взоры карабинеров немедленно обратились на голую грудь Пэм, а грудь у нее была что надо. Итальянцы всегда были особенно пылкими ценителями женских прелестей, и Пэм выиграла минуту, и этого оказалось достаточно для того, что она задумала.

– Ты сможешь?

– Что?

– Сделать как тогда, в посольстве? Сможешь или нет?!

– Смогу.

– Тогда давай вместе. У нас должно получиться.

…Произошедшее описал единственный выживший полицейский после того, как вышел из комы на восьмые сутки после операции, сделанной в римском госпитале Св. Креста.

– «Подозреваемый, чьи отпечатки пальцев накануне попали в центральный комиссариат полиции, вышел из дома в компании с полуодетой синьориной. Вначале я решил, что это его заложница, а так как у нас был приказ стрелять на поражение, отданный самим верховным комиссаром, то я прицелился подозреваемому в голову, чтобы не задеть девушку. Но вдруг все заволокло черным туманом, и это произошло так быстро, что я даже не успел опомниться. Меня охватили ужас и помешательство. Я сдернул с головы шлем, так как он мешал мне. Я очень испугался этой черноты и принялся стрелять. Вы спрашиваете, видел ли я, куда стреляю? Мне казалось, что туман населен ужасными тварями, которые собираются меня сожрать. Я не видел ничего подобного, но я отчего-то понимал, что они вокруг меня. Я расстрелял целый магазин, а потом меня сильно ударило по голове, и я потерял сознание. Тогда я ничего не успел понять, сейчас я понимаю, что меня ранило пулей в голову и я выжил, слава Пресвятой Деве…»

…Пэм старалась ехать спокойно и не позволяла себе слишком сильно выжимать педаль газа. Они взяли «Вольво»: не такой приметный, как ее спортивный «Корвет» с откидным верхом – слишком запоминается на дороге. Да и толку от него теперь было мало: карабинеры, перестреляв друг друга, задели кабриолет и прострелили два колеса – далеко не уедешь. Пэм свернула под указатель и, соблюдая скоростной режим, погнала машину в сторону Неаполя. Игорю, с безучастным видом смотрящему впереди себя, она объяснила, что единственный шанс для него не попасться в руки полиции – это скрыться раз и навсегда. Исчезнуть. Игорь попытался было возразить, но его воля была парализована. Пэм постоянно твердила, что кто-то подставил его, не зря полиция приехала, словно по заказу, и сразу принялась штурмовать дом.

– Если тебя поймают, то посадят лет на двести. В этой стране плохо относятся к отцеубийцам.

– Но откуда они возьмут доказательства, что это именно я убил собственного отца? – Игорь пытался слабо возражать, но у Пэм мгновенно нашелся довод:

– Ты помнишь, как аккуратно лежал на столе пистолет, из которого его убили? Я даю сто очков против нуля, что на рукоятке твои отпечатки пальцев.

– Но откуда им там взяться?

– Поверь мне, они там есть.

– Куда мы едем?

– В Неаполь. Там у меня есть человек. Он сделает все, что нужно, укроет тебя. А я вернусь в Рим и разыграю спектакль перед полицией и журналистами. Пойми, что для тебя сейчас главное – остаться на свободе.

«Вольво» ехал по шоссе. Впереди было триста километров. Три часа езды на автомобиле.

…В Неаполе их ждал итальянец американского происхождения, чьи предки покинули Италию в начале двадцатого века. Теперь он, их внук, вернулся на историческую родину и работал на ЦРУ, держа для конспирации кафе в нижнем городе.

Портовый Неаполь разрезан на два города улицей, название которой переводится с итальянского как «середина». В верхнем, светлом мире много прекрасных домов, памятников, фонтанов, скверов – словом, всего, что должно быть в настоящем большом городе «с традициями». Но в нижнем городе все обстоит иначе. Здесь другой воздух, отравленный миазмами человеческих отходов. Здесь огромные черные дома с закрытыми ставнями. Между домами натянуты бельевые веревки, а улицы настолько узкие, что на них сложно разъехаться двум мотоциклистам. Нижний город похож на преисподнюю, где по мостовым текут нечистоты, где в темных подворотнях прячутся торговцы героином и крэком, где горы мусора гниют, распространяя нестерпимое зловоние и привлекая крыс – полноправных жителей нижнего города. Недаром здесь есть памятник Данте, который словно попал в свой последний круг ада: он стоит на высокой колонне и силится увидеть хоть малейший просвет в окружающей его черноте, но все тщетно.