Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

Но сердце не выдержало, мягкое, слабое, измученное сердчишко. Помаявшись дома, избегая взглядов и вопросов матери, пошёл на ночь глядя на улицу. Приехал вовремя: уже собиралась глотать снотворные таблетки, целую дюжину зараз, только этого не хватало. Пришлось успокоить, приласкать и — соответственно — всё же пойти в загс.

Через полгода застукал её в первый раз. Вернулся домой внезапно, оказалась не одна. Напарник быстренько удрал (схилял, свинтил, сделал ноги), пришлось всю ночь выяснять отношения, а утром он перебрался к матери. Длилось это недолго, пусть отдалённо, но приближалась пора её распределения (он к этому времени уже закончил университет), и родители внятно объяснили его законной подруге, что лучше оставаться с таким мужем, как он, если, конечно, она не хочет ехать в какую-нибудь тьму-таракань. В тьму-таракань ей не хотелось, и они опять стали жить вместе. Потом был Крым, она получила диплом, потом он пошёл работать в издательство (перечисление набирает скорость), издал свою первую книжицу (но вскоре придёт пора её сбрасывать), и уже поговаривали о том, чтобы принять его в Союз (остановка посредством точки). У них появилась своя отдельная квартира, они не любили друг друга, но им было очень удобно вместе. Он хорошо относился к её родителям, прекрасно — к сестре (у неё была твёрдая и задорная попка, по такой хорошо шлёпать ладонью со всего размаха, твёрдая, задорная попка, напоминавшая такое же место у ещё не возникшего в его жизни Томчика), она ладила со своей свекровью, у них не было детей, он позволял ей всё, что она хотела, она, соответственно, позволяла ему, и когда-нибудь это должно было кончиться.

(Но в чём всё-таки дело? Неужели ни одной чистой и яркой краски нет в палитре, девочка-монстр, и больше ничего? Он не знает, он затрудняется с ответом, он настороженно — две сухопарые «н» слились в давно ожидаемом экстазе, позабыв про собственное одиночество, — втягивает ноздрями терпкий морской воздух. Ему так проще, видимо, именно это он и должен сказать. Привык рисовать жену одним лишь цветом. Чёрным, в крайнем случае — коричневым. Конечно, поначалу она его любила. Да-да, в самой завязке, тогда, когда лишь познакомились. Но это продолжалось недолго, — разводит руками, присев на ближайший к воде булыжник. Александр Борисович курит, присматривая за женой Мариной, вольготно расположившейся на полотенце неподалёку. — Видимо, мы просто оказались разными людьми, знаешь, такое бывает. — Скороговорка, набор привычных фраз, труднее всего говорить правду. — Беда в том, что она быстро поняла, что я-то её не люблю, что тогда, в самый первый раз, она просто напомнила мне одного человека. — Машинально прикасается правой рукой к левой стороне груди. — И я попался. — Тип-топ, прямо в лоб. Лоб-жлоб, жлоб-гроб. Можно перейти на смысловую рифмовку «гроб-грабь», но делать этого не хочется. Море покорной собакой лижет ноги. Александр Борисович с тревогой посматривает на жену Марину — к той подсел человек с ярко выраженной кавказской внешностью, судя по всему, армянской национальности. Но тревога быстро улетучивается, Марина в таких случаях беспощадна и говорит всё, что думает. — Знаешь, — обращается он к Ал. Бор., — поначалу мне частенько бывало жаль её, но она так себя вела, что вскоре от этой жалости ничего не осталось. Всё же, мы действительно разные люди, а эти её нравоучения! — И картинно вздымает руки к небу. Оно ясное и безоблачное, каким ему и положено быть именно здесь и именно сейчас. Александр Борисович закуривает ещё одну сигарету, видимо, разволновался, вот только отчего? — Она всем была недовольна, я имею в виду — во мне. Она была недовольна мной. Мною она была всегда недовольна. (Фраза никак не может сложиться в ту изящную конструкцию, какую ему хочется видеть.) Ей не нравилось, как я одеваюсь и как сижу за столом. Как держу вилку и нож, как орудую ложкой. Что я принимаю душ два, а то и три раза в день — от этого, мол, сохнет кожа. Как я общаюсь с её родителями. Как разговариваю с друзьями. Как веду себя с её подругами. То, что не люблю ходить в кино. То, что занимаюсь странным и малопонятным для неё делом. Хотя нельзя сказать, что она глупа. Житейски она очень даже умна, просто неразвита интеллектуально. — Он берёт крупную гальку и бросает в воду, ласковая собаченция, отпрянув, вновь кидается лизать ноги. — Выросла в таком окружении и таком месте, а потом сразу попала в большой город. — Второй камень устремляется вслед за первым, Марина переворачивается на живот, подставляя солнцу и так уже загорелую спину. Человек армянской национальности пересел к Марининой соседке по пляжу, та, должно быть, настроена намного благожелательней. — Хотя и это всё не то и не так, достаточно приблизительно и эфемерно. Когда я смотрел на неё, у меня перехватывало горло. Начинались спазмы, и я не мог дышать. А бывало, что и до рвоты. Боль возникала в сердце и распространялась от желудка до горла. Хуже всего — это иметь дома двойника. — Он уже не говорит, просто проговаривает про себя, многочисленные «пр-пр» оглушают воздух автоматной очередью. — Ей всегда хотелось чего-то особенного, с первого дня нашего знакомства. Ей хотелось красивого замужества и не хотелось иметь детей, я слишком молода, говорила она. Пыталась заставить меня ревновать и прибегала для этого к самым разным способам. В первый же раз пришлось объяснить, что всё это зря, она может спать с кем угодно, ревновать я всё равно не буду, и по очень простой причине. — С очереди автомат переходит на два одиночных «пр»-щелчка. — Наверное, нам надо было развестись именно тогда. Но мы оба смалодушничали, впрочем, я — раньше. С годами же пообвыклись и перестали друг другу мешать, — С годами-возами. Ещё азами, вязами и вазами. Вяз в вазе, вязаный вяз, толстый язь, плеснувши, сходит с крючка. Марина лениво садится и машет рукой, Александр Борисович надевает на голову смешную белую кепочку — напекло. — И это могло продолжаться очень долго. Но в конце концов ей стало со мной неуютно, я стал ей безразличен, а потом и омерзителен. — Камушки летят в воду один за другим. — Но чистые и яркие краски должны найтись, вот только не у меня. Её беда в том, что мы встретились, и она успокоила мою боль. Ненадолго, на несколько недель. Потом боль возобновилась, но было поздно. Тогда, в первый раз, она уже была не девушкой, но не в этом дело, я всё равно должен был сдержать своё слово, — как бы говорит он Александру Борисовичу, хотя того и след, что называется, простыл: соскучился по своей жене Марине и давно уже возлежит с ней рядом. — Но по рукам она пошла уже при мне. Пустила себя по рукам. Сама себя пустила по рукам, — зацикливается он, чувствуя, как собачьи ласки сменяются неприятным покусыванием. — Так что чистых и ярких красок у меня нет, курва недотраханная, — говорит он, сокращая фразу на одно слово. «Я могу быть неправ, — думает он, — хотя какая сейчас разница!» Марина идёт в воду, Александр Борисович с видом верного цепного пса занимает её лежбище. «И совершенно естественно, что всё это должно было кончиться, вот только намного раньше...» — Ну и что ты собираешься делать? — спрашивает он. — У меня есть, куда идти, — спокойно произносит та, ставя пустой стакан в раковину, — Не сомневаюсь, но всё же куда? — Ну, — смеётся жена, — не в церковь же!

Он ничего не отвечает, берёт чайник, наливает в него воды и ставит на плиту. «В Крым хочется, — думает он, — Господи, до чего мне хочется в Крым!

12

Ёлку они поставили лишь за день до Нового года, была она скромной, невысокой, не очень-то и пушистой, но всё равно принесла в дом ощущение праздника. За ёлкой он пошёл сам, сразу после школы, был на одном ёлочном базаре, но там уже ничего не осталось, пришлось идти на другой — опять ничего, и только уже часов в пять вечера, промёрзший и голодный, нашёл то, что искал. В небольшом тупичке стояла крытая машина и двое бесформенных мужичков продавали ёлки прямо с кузова. Рубль, два, три, всё зависит от размера, за три была слишком большой, и он купил невысокое двухрублёвое деревце, не очень-то и пушистое, но уже не было сил искать дальше — до Нового года один день, и можно остаться ни с чем, проще говоря, с носом, с искусственным пластиковым сооружением, от которого ни вида, ни запаха.

Убирали ёлку вдвоём с матерью, делали это молча, даже как-то торжественно. Игрушки были старыми, ещё из его раннего детства. Судя по всему, они что-то напоминали матери, по крайней мере, пару раз она выходила из комнаты курить на кухню, а может, просто показалось, обстановка действительно нервная, перед праздниками всегда так, а тут не просто праздник, тут Новый год, очень хочется, чтобы хоть что-то, да изменилось, но холодно, очень холодно, за окном свищет ветер, мать говорит, что давно не было таких холодных новогодних праздников — под тридцать.

Он укрепил верхушку, длинную, стеклянную иглу с лампочкой внутри, отошёл, полюбовался своей работой и зажёг одновременно с гирляндой. Ёлка ожила, неказистость исчезла, славная, можно сказать, даже красивая ёлочка, украшенная шарами, игрушками, увешанная дождём и серпантином. — Молодец, — сказала мать, возвращаясь из очередного похода на кухню, — я всегда знала, что ты у меня молодец. — Да уж, — усмехнулся он, — что-что, а ёлку украсить могу. — Ужинать будем? — спросила мать. — Можно, — ответил он. Они быстро перекусили, всё так же молча, вечер вообще выдался на удивление молчаливым. То, что он молчит, — это понятно, опять пропала Нэля, как ушла тогда, так больше и не показывалась, и не звонила, а у матери, видимо, свои причины, не хватало ещё, чтобы он ими интересовался, каждый человек имеет право на личную жизнь, не так ли, спросил он сам у себя и сам себе ответил: да, так.