Аракчеевский сынок - Евгений Салиас

– Пей скорее. Еще налью…

Марфуша принялась за чай… Шумский глядел на нее во все глаза, ожидая, что вкус чая ее остановит. Но девушка, вылив на блюдце, пила вприкуску с видимым удовольствием, и пощелкивая сахаром.

– Сливки-то хороши ли? – вымолвил Шумский совершенно серьезно.

– Ничего-с.

– Не испортились… Мне показалось, что они малость попахивают… Точно будто сапогами смазными. А? Что?

– Ничего-с.

– Хороши?!.

– Хороши…

– Дайка-сь мне понюхать.

Шумский взял чашку девушки и поднес ее к носу. Чай ничем не пахнул… Он держал чашку и колебался.

«Хлебнуть малость, чтобы знать вкус или нет… – думалось ему. – От одного глотка ничего не приключится».

– Твои мысли хочу я знать! – выговорил он и тотчас хлебнул крошечный глоток.

Вкуса никакого не было. Он хлебнул еще глоток, подержал чай во рту и тоже проглотил.

«Как есть, ничего! Будто малость воды мыльной подлили в сливки», – подумал он и воскликнул вслух:

– Нет, каковы мерзавцы!!

– Кто-с? – удивилась Марфуша.

– Ах, мерзавцы-каторжники! – качал Шумский головой. – Что придумали. Каковы! Что стряпают и людям продают.

Девушка с удивлением глядела на барина. Она поняла по-своему его восклицание.

– Они, право же, не кислы, – возразила она.

Через минуту, однако, Шумский снова наливал чай в чашку девушки и опорожнил затем туда же весь молочник до капли.

– Спасибо, – вымолвила Марфуша. – А себе-то вы… Без сливок, стало быть, кушаете?

– Нет, я люблю тоже со сливками! Только не с эдакими! – звонко рассмеялся Шумский на всю горницу.

– Не с эдакими? – повторила Марфуша.

– Нет, не с эдакими! – повторил и Шумский, смеясь снова чуть не до слез.

Марфуша принялась за чай. Шумский вдруг замолк сразу, лицо его сделалось серьезно, он наклонил немного голову и стал, искоса глядя на пол, будто прислушиваться к чему-то. В действительности он прислушивался не слухом, а внутренним осязанием к тому, что почувствовал вдруг в желудке и во всем теле. В нем разлилась легкая теплота, как от стакана хорошего крепкого коньяку или рому… Теплота эта, ясно ощущаемая, казалось, волной разливалась по телу, по спине и, в особенности, по рукам и ногам.

«Чудно! Ведь это от бурды! – подумал он. – Это она… Стало быть, действует. Даже малость, и та действует… А ну, как и я с ней вместе свалюсь»!

И, рассмеявшись, Шумский прибавил вслух:

– Марфуша, ты не чуешь, как от этого чаю тепленько делается во всем теле?!.

– Да-с, – кротко, едва слышно, отозвалась девушка.

– Чувствуешь?..

– Да-с…

– Да что? Что?

– Ничего-с…

– Тьфу, Господи! – воскликнул он. – Согрело тебя. По телу пошло теплым, жар эдакий, как от вина.

– Да-с, – тихо отозвалась Марфуша.

– Сильно… захватывает.

– Да-с… – как бы через силу выговорила девушка.

– Томит…

Девушка допила чай с блюдца, потянулась было за чашкой, чтобы по обычаю поставить ее верх дном на блюдце, но рука, не тронув чашки, соскользнула со стола на колени.

Она собралась что-то сказать, вероятно поблагодарить барина, но только разинула рот и не произнесла ни слова…

– Ты, глупая, не понимаешь. Мой чай заморский, удивительный, какого ты никогда не пила. Вот я тебя и допрашиваю… Хорошо тебе от него? Тепло?!.

– Тепло… – произнесла девушка лениво, через силу, и откачнулась на спинку кресла. – Позвольте… Я пойду…

– Обожди. Куда спешишь! – отозвался Шумский еще ничего не замечая, но затем он тотчас же, пристально приглядевшись к девушке, все сообразил.

Голос ее совсем спал, взгляд глаз был тоже другой… мутный, потухающий…

– Иди! Ступай! – вдруг произнес он, нагибаясь и внимательно разглядывая ее лицо, заметно побледневшее, или, вернее, вдруг поблёкшее…

– Иди же… Чего сидишь. Уходи. Пора! – произнес Шумский, возвышая голос и как бы приказывая.

Марфуша качнулась в одну сторону, потом в другую и шепнула тихо, как бы себе самой:

– Ноги…

– Что, ноги?..

Марфуша молчала, потом вдруг сразу как-то вся осунулась, голова ее склонилась на грудь, и она, качнувшись в бок, свисла через ручку кресла.

Шумский быстро вскочил и, поддержав ее, прислонил плотнее туловище девушки к спинке. Она была уже почти без сознания и, пробормотав что-то бессвязное, начала тяжело сопеть… Грудь вздымалась высоко, руки начало слегка подергивать. Наконец, девушка вдруг выпрямилась, тихо простонала или промычала протяжно и опять осунулась уже совсем без чувств, как замертво.

– Дело-то дрянь! – выговорил Шумский. – Стало, много я ей сразу хватил. Эй, Шваньский! Черт. Иди! – крикнул молодой человек, слегка смущаясь.

Но в доме все было тихо, шагов не раздавалось… Шумский отворил дверь в коридор и зычно крикнул на всю квартиру.

– Шваньский! Гей, черти! Копчик!

И Лепорелло, и лакей рысью бросились на этот голос барина. Шумский впустил первого и тотчас снова захлопнул дверь под носом Копчика.

– Готово? – произнес Шваньский, удивляясь.

– Так готово, что и ты готовься в Сибирь идти! – угрюмо отозвался Шумский.

Копчик, с своей стороны, очутившись перед захлопнутой дверью, тотчас воспользовался отсутствием Шваньского, чтобы снова успеть переговорить через дверку с сестрой. Пашута долго не могла понять хорошо, что объяснял брат, так как он старался говорить, как можно тише. А между тем, обоим была дорога каждая минута. Шваньский мог ежеминутно прийти из кабинета барина.

– Ну, да нечего тебе понимать, – выговорил, наконец, Копчик громче. – Сказано, что тебе делать, остальное я сам сделаю. Только стучись и у Ивана Андреича всячески выпроси ножик для хлеба. Даст он, все дело налажено, не даст, другое надумаем.

– Я не могу ножом эдакого замка сломать, – отозвалась Пашута.

– Ах, глупая! Тебе говорят, все я сделаю. Ты только достучись да ножик выпроси, остальное не твое дело.

Едва Копчик успел произнести эти слова, как из комнаты Шумского вышел Шваньский. Лакей тотчас же выбежал из дома и стал на дворе, а Пашута начала стучать в дверь.

– Василий! – громко произнес Шваньский. – Слышь, энта, твоя стучит. Сестричка-то…

Но ответа не было. Шваньский осмотрелся и увидал, что прихожая пуста. Пашута продолжала стучать.

– Ну, чего барабанишь, барышня, – подошел Шваньский к двери чулана.

– Василий! это ты? – отозвалась Пашута, отлично узнавшая голос Шваньского.

– Нет, не Василий покуда. Чего тебе? Чего барабанишь? Думаешь, выпустят, что ли?

– Иван Андреич, будьте добры, дайте ножичек. Есть хочется, не могу.

– Это почему?

– Не могу, краюха высохла, ни пальцами, ни зубами ничего не поделаешь. Одолжите ножичек, не могу же я с голоду умирать.

– Эге, – рассмеялся Шваньский громко. – Какая прыткая! Дай ей ножик. Это, чтобы расковырять окно или дверь, да высвободиться.

– Господь с вами! Что вы! Разве я могу ножиком эдакую дверищу с эдаким замком сломать? Да зачем мне освобождаться? Чтобы еще хуже было. Как вам не смешно эдакое выдумывать. А еще умный человек. Тут ломом ничего не сделаешь, так что же я могу ножиком сделать. Мне есть хочется, а отрезать нечем, хлеб одервенел совсем.

Шваньский подумал мгновение, и действительно ему показалось крайне нелепо его подозрение. Может ли девушка простым столовым ножом выломать большой замок плотной двери. Если бы она и начала свою работу, у ней не хватит силы, а если бы и достало умения и силы, то ведь в прихожей и гардеробной постоянно кто-нибудь да находится. Наконец, если бы Пашута и освободилась из своего чулана, то ее схватят в квартире или во дворе и опять запрут.

– Будьте милостивы, Иван Андреич, – снова раздался голос девушки.

– Как же я тебе ножик дам? сквозь стену?

– Под дверь просуньте. Тут рука проходит даже…

– Ладно, так уж и быть, – отозвался Шваньский, и, достав из буфета столовый ножик, он просунул его между полом и дверью.

– Ну вот, спасибо вам. Хоть поесть можно теперь. А то ведь, что выдумали, – отозвалась Пашута, тихо смеясь от невольной радости при виде ножа.

Но, взяв его в руки, Пашута снова задумалась.

«Что же, что ножик тут, – подумала она. – Что Василий надумал? Я им сама, конечно, ничего поделать не могу. Будь окно больше, вырезала бы рамы и вылезла. Но в это окошко младенец разве пролезет. А дверь и замок ломать эдаким ножом, тут на две недели работы. Увидим, что надумал Василий. Давай Бог! Пора бы, пора. Они, злодеи, действуют».

В эту минуту за дверью раздался голос брата.

– Ну, что? Получила, аль нет?

– Ножик у меня, – отозвалась девушка.

– Ну слава Богу. Готовься. В ночь и убежишь…

XXIX

Около полуночи Копчик один одинехонек бродил из комнаты в комнату по полутемной квартире. Огонь горел только в спальне барина и в прихожей. Лакей двигался по всей квартире, не находя себе места, потому что волновался донельзя. Ему казалось, что он трусливо упускает дорогое время. Барин выехал со двора, и Копчик слышал, как он собирался на радостях кутнуть с приятелями, следовательно, его можно было ожидать домой только на заре. Шваньский тоже куда-то исчез и объяснил, что ночью разыскивать «эдакое» мудрено и что, если он доищется, то, конечно, не ранее часов трех ночи. Другого лакея, по обыкновению, не было дома, так как Шумский услал его куда-то с письмом. Васька был теперь в квартире полным хозяином, а Пашута сидела в чулане с ножом, удачно выманенным у Шваньского. Казалось, что наступала вполне удобная минута спасти сестру, а, между тем, нечто особенное в квартире останавливало Копчика, пугало. Привыкший к затеям своего барина, он теперь все-таки не мог понять происшедшего в квартире. – Что за притча, – восклицал он. – Черт их знает? Да и сам черт не поймет! Больно уж диковинно.