Измеряя мир - Даниэль Кельман

Так, значит, это все-таки есть правда? сказал он на ломаном немецком. Несмотря на вся болтовня.

Какая болтовня? Со встречи с Бромбахером Гумбольдт ни разу не прибегал к родному языку. Он заговорил вдруг на деревянном немецком, крайне неуверенно, временами даже подыскивая нужные слова.

Слухи, сказал Андрее. Например, что вы есть шпион Соединенных Штатов. Или испанцев.

Гумбольдт рассмеялся.

Испанский шпион в испанской колонии?

Ну да, сказал Андрее. Долго это колонией не останется. Они там это знают, и здесь тоже уже хорошо понимают.

Рядом с главной площадью велись раскопки, искали остатки языческого храма, разрушенного кортесами. В тени руин стояли зевающие рабочие, резкий запах маисовых лепешек пропитал воздух. На земле лежали черепа с драгоценными камнями вместо глаз. Десятки ножей из вулканического стекла, с большим искусством выполненная резьба по камню, изображающая сцену массового убиения людей, маленькие глиняные фигурки со вспоротой грудкой клеткой. Тут был и каменный алтарь, сложенный из грубых изваяний мертвых голов. Запах маисовых лепешек раздражал Гумбольдта, ему было не по себе. Он оглянулся и увидел Уилсона и Гомеса с блокнотами наготове.

Он попросил их оставить его одного, ему надо сосредоточиться.

Вот как работает великий исследователь, сказал Уилсон.

Ему надо остаться одному, чтобы сосредоточиться, вторил ему Гомес. Мир должен узнать об этом!

Гумбольдт стоял перед огромным каменным колесом. Бесконечный хаос из сплетения ящериц, змеиных голов и разломанных на геометрически различимые осколки человеческих фигур. В самом центре — лицо с высунутым языком и глазами без век. Он долго вглядывался в него. Постепенно хаос приобрел какой-то порядок; Гумбольдт начал понимать аналогии и соответствия, картины дополняли друг друга, повторяясь в символах с искусной закономерностью закодированных чисел. Перед ним был календарь. Он попытался срисовать его, но у него ничего не вышло, и это было как-то связано с лицом в центре колеса. Он спрашивал себя, где он встречался с этим взглядом. Ему вспомнился ягуар, потом мальчишка в глиняной хижине. Он с беспокойством посмотрел на свой блокнот. Тут нужен профессиональный рисовальщик. Он уставился на это лицо, и то ли дело было в жаре, то ли в запахе маисовых лепешек, но только Гумбольдт отвернулся.

Двадцать тысяч, весело сказал рабочий. Для освящения храма в жертву принесли двадцать тысяч человек. Одного за другим: вырывали из груди сердце и отрубали голову. Очередь из дожидающихся тянулась до самых окраин города.

Мил человек, произнес Гумбольдт, не городите чепухи!

Рабочий посмотрел на него обиженно.

Двадцать тысяч в одном месте и в один день — этого даже нельзя себе представить. Да и жертвы не потерпят. И зрители не смогут вынести. Более того: мировой порядок не потерпит такого! Если бы такое действительно происходило, наступил бы конец универсума.

Универсуму на это плевать, сказал рабочий.

Вечером Гумбольдт обедал у вице-короля. Андрее дель Рио тоже был тут, и многие члены правительства, директор музея, несколько офицеров, и маленький молчаливый господин с темным цветом кожи, и необычайно элегантно одетый граф де Монтесума, праправнук последнего верховного правителя ацтеков, гранд испанского королевства. Он жил в замке в Кастилии и прибыл на несколько месяцев в колонию по своим делам. Его супруга, высокая красавица, с нескрываемым интересом разглядывала Гумбольдта.

Двадцать тысяч — это правда, сказал вице-король. Может, даже и больше, оценки тут расходятся. При Тлакаэлеле, последнем верховном жреце, всю страну утопили в крови.

И не потому, что настолько была желанна власть подобного верховного жреца, сказал Андрее. Там все регулярно занимались истязаниями, даже самих себя. Например, я прошу прощения у дам, по торжественным праздникам прокалывали собственный инструмент любви и пускали кровь.

Гумбольдт закашлялся и тут же заговорил о Гёте и о своем старшем брате, упомянув об их общем интересе к языкам древних народов. Они рассматривали эти языки как своего рода более совершенную латынь — бывшую чище и стоявшую ближе к истокам возникновения мира. Его очень интересует, можно ли утверждать такое о языке ацтеков.

Вице-король вопросительно взглянул на графа.

Он не может дать справку, сказал тот, не поднимая глаз от тарелки. Он говорит только по-испански.

Чтобы сменить тему, вице-король спросил Гумбольдта, какого он мнения о серебряных рудниках.

Малоэффективно, сказал Гумбольдт с отсутствующим взглядом, во всем дилетантизм и халтура. Он закрыл на мгновение глаза и тут же увидел перед собой каменное лицо. Кто-то или что-то увидело его, он это чувствовал и теперь никогда уже не забудет. Только колоссальный переизбыток серебра, услышал он свои слова, создает иллюзию эффективности добычи. Устарелые методы, невероятных масштабов воровство, персонал недостаточно обучен.

Несколько секунд стояла полная тишина. Вице — король бросил взгляд на побелевшего Андреса дель Рио.

Может, это, конечно, несколько преувеличено, сказал Гумбольдт, испуганный собственными словами. Кое-что здесь произвело на меня сильное впечатление.

Граф посмотрел на него, едва заметно улыбнувшись.

Новой Испании понадобится способный министр горной промышленности, сказал вице-король.

Гумбольдт спросил, есть ли у него кто на примете.

Вице-король многозначительно молчал.

Гумбольдт вдруг понял и поднял руки. Невозможно! Он — пруссак и не может служить другой стране.

Только чуть позже, к вечеру, ему удалось обменяться несколькими словами с графом. Он тихо спросил того, что ему известно про огромное каменное колесо-календарь.

Радиусом примерно пять локтей?

Гумбольдт кивнул.

Пернатые змеи и застывшее лицо в центре?

Да! воскликнул Гумбольдт.

Про это он ничего не знает, сказал граф. Он ведь не индеец, а испанский гранд.

Гумбольдт спросил, нет ли на этот счет какого — нибудь семейного предания.

Граф выпрямился в полный рост и доставал теперь Гумбольдту до груди. Его предок позволил кортесам похитить себя. Он, словно женщина, умолял их сохранить ему жизнь, причитал и плакал и наконец, после нескольких недель плена, переметнулся на их сторону. Ацтеки убили его за это, закидав камнями. Если он, граф Монтесума, выйдет сейчас на главную площадь, то жить ему не больше пяти минут. Граф задумался. А может, заключил он, ничего и не произойдет. Все это было так давно, люди едва ли что помнят. Он схватил свою жену за локоть и посмотрел узкими глазками на Гумбольдта. Кто бы его ни встретил, вечно ищет в его лице отголоски черт верховного правителя ацтеков. Каждый, кто узнает его имя, вглядывается в него и ищет следы прошлого. Может ли Гумбольдт себе представить, каково это, быть всегда лишь тенью великого родственника?

Иногда он это хорошо себе представляет, ответил Гумбольдт.

Семейное предание, повторил с презрением граф. И после этого он и его супруга покинули зад, не попрощавшись.

Рано утром Гумбольдт заметил, что Бонплана нет. Он тотчас же отправился на поиски. Улицы были заполнены торговцами: один мужчина продавал сушеные фрукты, другой — чудодейственные средства от всех болезней, кроме подагры, третий отрубил себе топором левую кисть, пустил ее по кругу, давая всем пощупать, а сам, изнывая от боли, ждал, когда она вернется к нему. Затем приложил кисть к обрубку и покапал на это место тинктурой. Бледный от потери крови, он несколько раз ударил рукой по столу, показывая, что она снова приросла. Стоявшие вокруг зеваки похлопали ему и скупили все запасы тинктуры. Четвертый продавал целебное средство только от подагры, пятый — дешевенькие брошюрки с иллюстрациями. В одной из них рассказывалась история жреца-чудотворца, в другой описывалась жизнь индейского мальчика, которому явилась Святая Дева Гвадалупская, в третьей говорилось о приключениях немецкого барона, который прошел на лодке через ад Ориноко и поднялся на самую высокую гору мира. Картинки были очень недурны, особенно удачно был воссоздан мундир Гумбольдта.

Он нашел Бонплана там, где и предполагал. Дом был богато украшен, по фасаду — китайские изразцы. Страж у дверей попросил его подождать. Минуту спустя появился Бонплан, наспех одеваясь на ходу.

Гумбольдт поинтересовался, сколько еще раз он должен напоминать ему об их уговоре.

Да это же обыкновенный отель и ничего другого, возразил Бонплан, и что это за уговор, если его все время подозревают в дурных поступках. Он такой уговор не признает!