Люди, горы, небо - Леонид Пасенюк

От слепой Ненависти у Сергея побелели губы, запузырилась на них слюна.

— Не заинтересован, товарищ орденоносец. Шуму много. Мокроты… Но в другом месте советую мне не попадаться.

— Что ж, — внешне спокойно сказал Игорь, пытаясь унять нетерпеливую дрожь рук: удушить бы сейчас этого ублюдка! — Вечером я уйду. А пока сгинь с глаз долой, дай с Люськой потолковать.

Евпаторию он покидал в сумерках — далеко за город его провела все та же татарка.

Люсю он оставил — во второй уже раз с досадным чувством невыясненности отношений. Не повезло ему с этой женщиной. Как приятно было бы сейчас сознавать, что жена находится где–то в Алма — Ате, эвакуировалась, ведь чего проще, бездетная же, ну и приносит посильную пользу народу, работает в госпитале или где там еще. У всех жены как жены, а у него вот какая, папина дочь, поддалась на уговоры старого дурака, осталась в оккупации, да еще и мужа пыталась удержать около своей юбки. Но и порвать с ней не мог, не было прямого повода. Кроме того, может, в самом деле он ее любил? Тут и понимаешь, что ни к чему, а любишь!

13

Над рекой словно снежная крупа сыпалась — бил в лицо сизоватый мокрец — и не кусался, а как–то неприятно было ощущать великую множественность этой тли. Не продохнуть.

Тут Кумушки будут, — сообщил Потапов. — Это, знаете, две речушки здесь параллельно ‑ кум куму повел в лес, вот и Кумушки, значится. Улово такое. Вот эта Кумушка, что поболе и поглубже, нерестовая.

Ну что ж, — сказал Шумейко, — пойдем по ней вверх до самых нерестилищ, проверим, много ли рыбы.

Но далеко вверх по Кумушке не прошли: винт задевал дно, древесную гниль. Сначала это никого не волновало — подтянули лодку, ту самую, шалимовскую. Катер причалили к берегу, и весь он теперь опутан был ветвями низко поникшей ивы. Рубку замкнули. Машину сзади закрыли легко скользнувшим в вертикальных пазах листом железа. Лист можно было тоже прихватить замком, но как–то соображения не хватило, да и зачем?.. Здесь пустынно.

Поплевав семечек, Потапо, в черпал теперь кружкой воду прямо за бортом, пил и усмешливо приговаривал:

— Добрая речка Кумушка, добрая речка!

От руля отозвался Гаркавый:

Скажи спасибо, что нет еще химии. Химия окончательно добьет лосося. А ведь вон там, вверху, в Срединном хребте, говорят, уже серу нашли. Понастроят рудников, обогатительных фабрик. Это уж точно: спаси и помилуй. Хотя сера — она стране нужна, а то разве стали бы искать?

Хлестало ветвями по лицу, прямо как расческа из прутьев висела над головой: то фуражку сдернет, а то и волосы рванет. Талина густо провисла в воду, никла под собственной тяжестью — тени лежали плотно, вода казалась оливковой.

Шли в верховья на полном ходу часа два, а потом зарыжели шивиря — галечные перекаты, где нерестует рыба. Вода здесь истончалась, радужно рябила, лилась как бы чешуйчато. Лодку не раз пришлось тащить вброд, но все без толку: сядешь, несколько минут промахнешь по глубине — и опять шивиря.

А места начались уже оголенные, высвеченные солнцем. Зайчики играли на галечном дне. Вкрадчиво шуршали камешки под килем. Вяло уходила с мелей в ямы алая–алая нерка, роскошная рыба в брачном наряде, вроде как с сизым, скорее даже голубым намордником. Не скопом, не в стайке шарахалась, а именно так, поодиночке, ныряла вглубь, мерцала из–под толщи драгоценной алостыо, словно чудо какое заморское в домашнем аквариуме.

Пошли пешком, продираясь сквозь заросли шеломайника, борщевника, крапивы, сквозь дикую талину, прыгая через скрытые зеленой круговертью промоины, через трухлявые пенья–коренья…

Достигли, наконец, нерестилищ в верховьях, с наиболее чистой, шустро–проточной водой, благодатно пригретых солнцем, с идеально шлифованным камушком. Нерка здесь стояла на мелях уже неподвижно, людей почти не боялась, ободранная, лохматая, ко всему безразличная, видно, от–нерестовала; и теперь, хотела она того или нет, сносило ее потихоньку, а потом начнет безжалостно трепать течением о коряги, и лишится она последней жизненной энергии и ляжет успокоенно на дно, сгинет во славу процветающей природы. Те же, что еще не отнерестовали, не исполнили до конца жизненного предначертания, метали икру, обрызгивали ее молоками, себя не жалея, сгребали хвостами гальку, били по ней исступленно, сооружали гнездо так, чтобы не поели икру хищники, чтобы не снесло ее в затхлую стоялую воду, в мутный затон.

— Который год наблюдаю это и который год дивлюсь, — сказал Потапов, — какая в этом организация, какой смысл: вот нерка отнерестует, затем только придет кижуч…

В тон ему Гаркавый согласно кивнул головой:

— Да, вот именно. И кижуч расшвыряет хвостами все эти бугорки, пробивая лунки для собственной икры, — словом, разрушит все то, что сделали чавыча или нерка.

— Но ведь за кижучем уже никто не придет, — сказал Саша, вожделенно глядя на алеющую рыбу, взблескивающую боками, извивающуюся в свадебном танце.

Есть, видно, и на кижуча управа, — неуверенно пробормотал Потапов.

В природе ничего не бывает без смысла, — не согласился Шумейко. — Единственная несуразность природы, как ни странно, разве только сам человек. Потому что он грозится переделать самое природу, замахивается на нее что ни день все опасней и шире…

Но чаще не без пользы, — вставил Саша.

А иногда и без ума, — отмахнулся Потапов, и, поскольку примеров такого бездумного умерщвлрния природы или пустой траты ее даров было не сосчитать, ему никто не возразил. Все знали, что он имеет в виду прежде всего на Камчатке: это лосось, это лес.

Что же касается леса, то сплошная рубка его по берегам, ближе к сплаву, чтобы меньше затрат, приводила к захламлению реки древесными отходами, оголяла нерестовые воды, отравляла их чужеродными химическими примесями; если это и было кому–нибудь на пользу, то уж не лососю. Не рыбе.

— Мало, мало рыбы, — печально сказал Гаркавый, и даже странно было слышать избыток жалостливости в устах этого кряжисто–грубоватого человека — словом, при такой его комплекции и фамилии. — Пойдем хоть почаюем, что ль?.. Одна только радость и осталась.

— Конечно, — усмехнулся Шумейко, — особенно если иметь в виду, что слово «чаевать» на севере значит крепко и со смаком поесть.

Бухнул за спиной выстрел — это, не дослушав его реплики, влет сбил двух шилохвостей механик.

Черт вас возьми! — вскипел Шумейко, круто обернувшись. — Еще не хватало, чтобы мы, защитники природы, представители рыбоохраны, сами же и нарушали закон! Сезон утиной охоты, между прочим, еще не наступил!

Заморщиненные глаза Гаркавого чуть–чуть округленно раздвинулись, будто он вставил в глазницы аккуратные моноклики.

А ты не кричи, Игорь Васильевич, — спокойно предупредил он. — Мы этого всякого крика в тайге не любим. Не привыкли.

А я привык, — жестко и в том же повышенном тоне проговорил Шумейко. — Я ко всему мало–помалу привык.

И к тому, что меня поднимали в лобовую атаку на доты, тоже привык. Когда идешь в атаку — слушайте вы, таежный человек, — тогда очень много шума и лишней трескотни. Но выхода нет — привыкаешь. Так что меня тихими интонациями, с таежным оттенком, не смутишь, паря. Он посмотрел на механика в упор. — Говоря просто по–человечески, разве это порядок, Денисыч, когда кого–то штрафуешь за каждую рыбу — и совершенно справедливо! а сам под шумок жрешь ее да еще и запрещенной охотой промышляешь, пользуясь полной безнаказанностью? Разве не стыдно?

Гаркавый отвел взгляд, хотел отмолчаться, но что–то в нем шевельнулось, потребовало отклика.

— Ну извини, слышь… Неправый я, конечно, да уж соблазн велик. А войной не попрекай. И мы на войне были, которая–вот с Японией…

Шумейко пробормотал:

— Знаю я эту войну.

— И на ней народ на пулеметы шел, и на ней убивали. Конечно, не сравнить… в момент все и кончилось… я понимаю…

— Ну, а раз понимаете, замнем этот разговор. Я ценю, что и вам пришлось хлебнуть лиха, где–то штурмуя острова, хорошенького мало в тех десантах, но… но предупреждаю: еще один незаконный выстрел — и ружье я к чертовой матери выброшу. Да и сами вы можете считать себя свободным от работы в рыбоохране.

Тем временем из чащи возвратился Потапов с утками в руках — нарочно ушел, чтобы не принимать участия в щекотливом разговоре.

— Будет уж вам, — сказал он нерешительно. — Из–за чего завелись? Из–за двух уток. Теперь что, выбросить их? Сгниют же…

— Завелись из–за справедливости. Не в утках дело, — сказал Шумейко, остывая. — Ну ладно. Съедим. Какой смысл в том, что они сгниют, раз уж все равно добро потратили?

Потапов взялся ощипывать уток, потом к этому скучному занятию подключился и Саша, скорей всего чтобы продемонстрировать причуду: ел он утиные пупки сырыми, еще в детстве отец приучил…