Елизавета Петровна. Императрица, не похожая на других - Франсина Доминик Лиштенан

В этот нестабильный период повседневную жизнь русского двора захлестывали интриги, слухи, злословие. Прусскому послу пришлось пересмотреть некоторые предварительные соображения и усвоить новые правила поведения, необходимые для того, чтобы продержаться в атмосфере русской столицы, где властвовала женщина, окруженная веселой когортой придворных, фаворитов, любовников… Секрет подобающего поведения здесь заключался в своего рода риторике: главное, никогда не оправдываться, на злоречие отзываться незначащими фразами, опасения и недоверие рассеивать льстивыми уверениями, «исцелять души» почтительным и деликатным обхождением{241}. Для человека непосредственного, каким являлся посол Фридриха, подобная надобность тяжка, однако его монарх, безусловно, одобрил эти правила игры. Не утверждениями — никогда! — а только намеками послу надлежало убеждать членов нового правительства и в особенности герцога Голштейнского в чистоте намерений прусского монарха или его поддержке. Желая придать своему послу больше веса, Фридрих решил присвоить дочери Петра I орден Черного орла. Что приятно пощекотало тщеславие Елизаветы. Церемония вручения награды стала поводом для праздника в честь короля Пруссии, одного из самых блистательных торжеств 1743 года. К полудню Мардефельд, сопровождаемый прусским подполковником Граппе и секретарем дипломатической миссии Варендорфом, явился в Зимний дворец. Он предполагал застать царицу в окружении ее министров, а она встретила его в обществе всех сановников двора. Мардефельд передал ей послание своего господина и высказал подобающие случаю любезности, а Елизавета приняла лепту из его рук, чтобы надеть ее на себя; зато приколоть к своему платью звезду она пожелала в уединении, удалясь для этого в соседние покои. По всему было похоже, что Пруссия нашла способ завоевать симпатии российской самодержицы, оттеснив Францию на задний план… да и здешние дела Австрии, казалось, обернулись к лучшему. Многолюдный ужин, где Мардефельда пригласили сесть слева от императрицы, дал сотрапезникам повод обмениваться комплиментами и провозглашать тосты. При этом хитрый дипломат примечал все мелочи, стараясь определить, кто из придворных и послов на чьей стороне; герцог Гессен-Гомбургский занял место по правую руку от государыни; вслед за ним расположились церемониймейстер Санти, фельдмаршалы и чужеземные послы. Воронцову выпала честь присоединиться к ним. Его враг Бестужев был вынужден удовлетвориться прибором, поставленным для него на столе царицыной фаворитки, вдовы князя Голицына и других пышно разодетых дам. Среди них расположился Граппе, подполковник. Весь тот день Елизавета не снимала нового украшения, а вечером праздник завершился посещением французской комедии{242}. Мардефельд был осыпан подарками, Елизавета не поскупилась — потратила около 3000 рублей{243}. В те весенние дни 1743 года русские и пруссаки переживали свою последнюю идиллию. Тогда Мардефельд мог позволить себе самые пустяковые заботы: он отправил в Потсдам семена дыни, меха и икру (слабосоленую) — король ее обожал.

Обманчивый покой! Бочонки токайского вина, любимого напитка императрицы Всероссийской, уже в пути из Вены в Петербург, чтобы «сбрызнуть лесть…»{244}.

Семейственные кланы интриговали и делились на группировки в зависимости от своих интересов и симпатий в отношении тех или иных иностранных послов, которые по поручению своих правительств раздували тлеющие при русском дворе очаги заговора. Попытки переворота не заставили себя ждать. Д'Аллион извещал Амело, что дипломатический корпус и правительство России охвачены смятением, их потрясают сильнейшие подспудные противоборства. Если ему поверить, настал час, благоприятный для того, чтобы погубить или по крайности низложить Бестужева{245}. Чтобы осуществить это, надлежало действовать методически и прежде всего оттеснить сторонников вице-канцлера. И тут на помощь заговорщикам пришел случай. Австрийский представитель маркиз Ботта соблазнил группу «бояр» идеей посадить на трон Романовых маленького Ивана, а себе возвратить стародавние привилегии{246}. Члены этой тайной группы даже успели привлечь на свою сторону царицына слугу, чтобы он ее отравил. Летом 1743 года маркиз Ботта обосновался в Берлине, чтобы отвлечь внимание русских шпионов, направив его на Фридриха, которого все еще обвиняли в симпатиях к Брауншвейгскому дому. Мария Терезия должна была оставаться вне подозрений. Д'Аллион же воспользовался этой отлучкой своего австрийского коллеги, чтобы изобличить его как возмутителя спокойствия: он, дескать, настоящее бродильное начало, будоражащее умы своими нескончаемыми происками{247}. В этом скандале оказались замешаны самые громкие имена: были арестованы Лопухины, Головкин, Гагарин и даже супруга обер-гофмаршала Михаила Бестужева-Рюмина, брата вице-канцлера; д'Аллнон ликовал, предвидя, что этот снежный ком будет еще расти и расти{248}. Аресту подверглись и сторонники австрийского посла, а самому маркизу Ботте был запрещен въезд в Россию. Недруги вице-канцлера торжествовали: они мечтали об отставке этого неправедного министра и даже не исключали, что его сошлют в Сибирь. Допросить обвиняемых было поручено заклятым врагам Бестужева — начальнику тайной канцелярии Ушакову, генеральному прокурору Трубецкому и врачу Лестоку; Мардефельд и д'Аллнон орудовали за кулисами — интриговали, злословили, всячески манипулировали с целью раз и навсегда убрать своих противников с дороги. Им удалось довести царицу до белого каления. Она попросила Фридриха II о чистосердечной дружеской услуге — экстрадиции вероломного маркиза Ботты, потом потребовала от венгерской королевы (она же австрийская императрица) самой что ни на есть впечатляющей сатисфакции. Король действительно выставил дипломата из Бранденбурга и по всей форме присоединился к Елизавете в ее обращенной к Габсбургам просьбе о правосудии. Мария Терезия, напуганная масштабами кризиса, спровоцированного ее послом, тотчас приняла экстраординарные меры: приказала заключить интригана в крепость Грец и публично осудила его образ действий как преступный и позорный{249}. Судьбу маркиза Ботты она отдала на усмотрение «своей сестры» Елизаветы и предоставила ей исходя из сих поступков судить, сколь она невинна во всей этой истории. Честь Пруссии спас д'Аллион благодаря быстроте своей реакции. Фридриху, который помирился с Австрией со времени заключения Берлинского договора (в июле 1742 года), было бы легче легкого инкриминировать участие в заговоре в пользу Ивана. Мардефельд, при всей ловкости, с какой он вел дела, получил распоряжение расточать русской императрице еще больше знаков внимания{250}. Ведь все же ситуация была не вполне безоблачной, кое-что неприятное могло выясниться: истинный характер миссии маркиза Ботты в Потсдаме, роль Фридриха, прусская интрига в России. Абсолютная победа досталась только Франции, триумф пруссаков выглядел относительным, но клан Бестужева они, по-видимому, изничтожили. Враждебность Елизаветы к королеве Венгрии, окрашенная оттенком соперничества, теперь граничила с ненавистью. Казалось, русская царица наконец сделала благой выбор и готова наравне с Францией вступить в войну за австрийское наследство. История с маркизом Боттой имела еще одно следствие. В заговоре принимала участие очень красивая Наталья Лопухина. Будучи в дальнем родстве по мужу с первой женой Петра Великого, она не питала ни малейшей симпатии к выскочкам из клана Елизаветы и презирала ее саму. Чтобы выразить императрице свое пренебрежение, она наряжалась особенно роскошно, по последней французской моде, и копировала елизаветинские прически. В восторге оттого, что представился повод избавиться от такой соперницы, государыня позаботилась, чтобы ее присудили к жесточайшей расправе: Наталье вырезали язык, ее прилюдно били кнутом на площади, затем сослали в Сибирь. Ведь она, осмелившись открыто соревноваться с дочерью Петра Великого, совершила одно из худших преступлений: оскорбление величества. Подобная же участь, видимо, постигла другую Елизаветину соперницу, невестку Бестужева — по крайней мере она не избежала кнута. А вот ее супруг выпутался из беды благодаря заступничеству Разумовского. Елизавета, даром что склонная на свой манер к «феминизму», всегда готовая постоять за своих «сестер», не ведала жалости к тем, кто пытался поставить под сомнение ее красоту — главный козырь: она желала быть несравненной{251}.

Фавориты и придворные, от которых отнюдь не укрылся взбалмошный нрав императрицы Всероссийской, пускались подчас на диковинные уловки. Взойдя на трон после долгих лет колебаний и отверженности, эта дама, не приученная к тяготам правления, не слишком рвалась исполнять налагаемые властью обременительные обязанности. Зато обожала приемы, роскошь, почести, поклонение подданных. Ограничений терпеть не могла. Идя на поводу у своей натуры, она отделывалась от государственных забот или просто пренебрегала ими, считая пустяковыми{252}. Склонная к эпикурейству, ленивая и раздражительная, она большую часть своих полномочий перевалила на Бестужева, хотя в иные моменты, неблагоприятные для стратегии государственного канцлера, давала почувствовать свою власть: к примеру, созывала министерские Конференции при Высочайшем дворе. Тем не менее ловкому царедворцу удалось поставить государыню в зависимое положение; он знал, как подступиться к ней, как, пользуясь особенностями ее нрава, вынудить ее вникнуть в его сообщения и благоприятствовать его намерениям. Императрица это ценила вопреки своей антипатии к нему, которую она охотно демонстрировала. К величайшему огорчению приближенных (особенно франко-прусской группировки), она ни в чем не желала себя стеснять, как бы это ни было рискованно и вредно. Она и впрямь разрушала свое здоровье: сохранилось немало писем в Потсдам, Версаль, Лондон и Вену, авторы которых подробно описывают ее мелкие и крупные недомогания (проблемы с пищеварением, простуды), но главное — ее пристрастие к эфиру. Причиной всего этого было легкомыслие шаловливой царицы. Уже в 1743 году Шетарди упрекал ее за склонность приобщаться ко всему тому, что приближает погибель. Но эта женщина умела заставить близких считаться с ее нравом, чему способствовали ужасные вспышки гнева и непредсказуемость реакций{253}. Бестужев вопреки ожиданиям удержался на высоком посту, и Елизавета своей политики не изменила. Не желая, чтобы пролилась кровь ее подданных, она предпочла и далее сохранять нейтралитет среди распрей, потрясавших Европу.