Скорлупы. Кубики - Михаил Юрьевич Елизаров

волочит Бавыкину, та мокро шлёпает босыми ногами, точно идёт по лужам, и гундосо плачет. Поздняков грозит:

– Заткнись, а то вообще убью!

Поздняков заталкивает Бавыкину в ванную:

– А ну подмывайся, или я не знаю, что с тобой сделаю!

Бавыкина включает тёплую воду и затирает натёкший кровавый лампас на внутренней стороне бедра. Окрашенное малиновым, медленно вытекает тягучее поздняковское семя, вызывающее в Бавыкиной такое отвращение, что она не может смыть его рукой, а только поливает из душа, а потом горстями плещет мыльной водой себе между раскоряченных ног.

В квартиру звонят, и от трелей звонка у Бавыкиной дрожит сердце; на секунду заглядывает Поздняков, показывает кулак:

– Пикнешь – убью! – и, закрыв снаружи ванную, идёт узнать, кто пришёл. Бавыкина смутно слышит разговор Позднякова, он долго с кем-то общается через дверь. Бавыкина верит его угрозам и молчит.

Возвращается Поздняков. Он сдёргивает с Бавыкиной полотенце, в которое она завернулась, и снова ведёт в комнату. Бавыкина видит на ковре свои раскиданные вещи, наклоняется, чтобы подобрать трусы. За спиной раздаётся голос Позднякова:

– Команды одеваться не было! – Бавыкина покорно роняет трусы.

Поздняков подходит к Бавыкиной и начинает выкручивать ей грудь. Щипки вспыхивают малиновыми пятнами. Поздняков давит на плечи Бавыкиной, усаживая на кровать, стягивает с себя трусы. Теперь Бавыкина может это хорошо рассмотреть: короткий, толстый, какой-то рыжий, и ещё от него резко пахнет сухим кошачьим кормом.

– Или не уйдёшь! – предупреждает Поздняков.

Бавыкина отказывается сомкнутым мычащим ртом. Поздняков давит пальцами на сочленение скул Бавыкиной, так, что её губы собираются в сморщенный поцелуй. Бавыкина трясёт головой, Поздняков лезет под кровать и снова достаёт гантель. Левой рукой он прихватывает Бавыкину за затылок.

В широко оскаленном рту Бавыкиной излишне свободно, между нёбом и языком чавкает и булькает, взбитая медленная слюна стекает пузырями по подбородку, Бавыкина задыхается и кашляет. Поздняков сладострастно кряхтит. Бавыкина, почуяв ртом брызнувшее из Позднякова, мычит и срывается с места. Она едва успевает добежать до раковины, там её рвёт.

Поздняков, закатив под кровать гантель, подбирает одежду Бавыкиной, подносит к ванной, швыряет на пол и разрешает:

– Одевайся!

У Бавыкиной опухшее и заплаканное лицо. Она надевает трусы, лифчик, юбку, блузку и лосины. Поздняков, подойдя к двери, смотрит в глазок, говорит:

– Попробуй кому-нибудь расскажи, сразу найду и убью, – после чего открывает дверь. Бавыкина опрометью бежит вниз по лестнице.

На улице она сталкивается со своей знакомой Яной Черных. Худая и остроносая Черных спрашивает:

– Что случилось?

Бавыкина огрызается:

– Ничего! Отстань!

Любопытная Черных увязывается за Бавыкиной:

– Я же вижу… Что-то плохое, да? Тебя обидели?

– Меня изнасиловали! Поняла?! Теперь довольна?! – психует Бавыкина, брызжет слезами и стремглав несётся к своему дому. Черных зачарованно смотрит ей вслед и соображает, в какую сторону пойти, чтобы разнести новость про Бавыкину.

Поздняков некоторое время убирается в своей комнате. Потом, чувствуя потребность в общении, выходит во двор. Возле подъезда из взрослых мужиков только сосед с третьего этажа. Он в майке, синих с фиолетовыми пятнами растянутых штанах, шлёпанцах на босу ногу, и зовут его дядя Гена. Поздняков раз за разом угощается вонючей “Примой” и ведёт степенный мужской разговор.

– Я, дядь Ген, на следующий год “Ниву” думаю взять, подержанную, – сочиняет Поздняков. – По нашим колдобинам “Нива” – самое то…

Неожиданно для Позднякова на дороге появляется Бавыкина с матерью, женщиной лет сорока, в джинсовой юбке и вязаной кофте. Ещё издалека Бавыкина-старшая начинает заливисто поносить Позднякова:

– Вот ты где, мразь! – Она потрясает воздетой рукой, голос дребезжит от гнева: – Дрянь! Дрянь! Дрянь!

– Чё вы на меня орёте? – Поздняков презрительно осанится. – Вы на свою дочку лучше поорите!

– В тюрьме сгниёшь! Понял?! – рокочет старшая Бавыкина. – Дегенерат! Подонок!

– А мне что в армию пойти, что два года отсидеть! – со смехом сообщает на публику Поздняков, но дядя Гена почему-то не весел, он качает седой головой, цыкает, посылает тугим пальцем в кусты чадящий окурок.

– Сядешь, дрянь, за изнасилование на десять лет! – кричит напоследок старшая Бавыкина. – Помяни моё слово! – Мать и дочь разворачиваются и уходят.

Дядя Гена смотрит на Позднякова как на заразного, с удивлением и испугом.

– Если на “Ниву” скопил, – торопливо лопочет дядя Гена, прильнув к маленькому и круглому, словно баранка, поздняковскому уху, – то бегом бежи за этими двумя, в ножки падай, вдруг ещё получится договориться, чтобы они деньги взяли и заявление не писали. Иначе хана тебе. На десять лет, мож, и не посадят, а семёрик точно схлопочешь, с этим по закону строго…

– Дядь Ген, чё ты такое выдумал, – беспечно удивляется Поздняков, – какие на хер семь лет?! Чё ты бармалеек всяких слушаешь?! Семёрик?! Скажешь тоже… – Он хмыкает, на свином лице его расправляется недоверчивая улыбка, но сосущая червивая жуть уже понемногу гложет оробевшее сердце Позднякова, августовский вечер студён, и малиновые небеса рдеют грозным карающим багрянцем.

Овод

Стрелу с Гончаром забили на остановке, где перекрёсток улицы Сахарова и проспекта Пятидесятилетия ВЛКСМ, Гончар говорит: “Поехали хаты прозванивать?” – я: “Ладно”, – попиздовали на круг 600 микрорайона, ходим по домам, прозваниваем двери, обычно Гончар, а я на пролёт внизу, но были случаи, когда и вместе звоним, если спрашивают: “Кто?” – Гончар сразу: “Можно Марину?” – нам отвечают, что такая здесь не живёт, мы: “Извините”, – и уходим, ну и так до самой девятиэтажки, за которой школьный стадион, мы с Гончаром поднялись на последний этаж, квартира слева, обычная дверь с чёрным дерматином, звоним долго, никто не выходит, тогда Гончар открывает своими ключами, у него есть такая связка ключей, что на любые замки подходят, где-то ему слесаря выточили, и мы оба зашли вовнутрь, в прихожей висит шинель военная с погонами подполковника Советской армии и женский плащ болоньевый, и много обуви на полу, но стоптанной, и тапки всякие домашние, я сразу в спальню, возле левой стены у окна тумбочка с зеркалом, смотрю в верхнем ящике: обручальное кольцо, перстень-печатка, женские электронные часы с позолоченным браслетом – взял, Гончар заглянул: “Косметику женскую тоже, сеструхе подарю”, – помаду, духи “СССР – Франция”, набор теней, состоящий из трёх цветов, и медный браслет в виде змеи, цепочку серебряную, затем я пошёл в зал, где Гончар был, там ещё сервант, лакированный под орех, и в баре коньяк “Чайка” три звезды, две шампанского “Советского” и ликёр, названия я не помню, всё это Гончар сложил к себе, и больше брать нечего, Гончар ещё бросил в сумку три детские игрушечные машинки импортные в прозрачной упаковке, а в серванте полка, и на ней три