Пять минут прощания (сборник) - Денис Драгунский

Середина весны, снег уже совсем стаял, тепло, сухо, но газоны на бульваре еще черные – ни травинки.

Мы с женой сидим на скамейке. Таких скамеек уже мало осталось, из длинных деревянных реек, а по бокам – закругленные, как боковины дивана, стойки из литого чугуна с лиственным орнаментом.

Вдруг жена негромко говорит:

– Сейчас они пройдут мимо. Только не поворачивайся.

– Кто? – спрашиваю я.

– Идиот. Мы его прошлым летом видели. Он женился. Тоже на слабоумной. У него родился ребенок. Ребенок с ними.

Я осторожно поднимаю голову.

Мимо нас проходят три женщины. Они везут три инвалидных кресла.

На одном из них сидит тот самый идиот; я его узнаю, я правда видел его прошлым летом. У него огромная смуглая голова, она сужается книзу – и жесткая шапка волос. Голова-ластик. Очень похож на Чарли Чаплина. У него короткая майка и сползающие штанишки. Из-под ремня непристойно торчат густые черные волосы. Таким, что ли, отдельным куском. Как чаплинские усы, только больше.

Рядом везут его жену. Это юная слабоумная толстуха с детским лицом и крошечным носиком. У нее серая прыщавая кожа и плавающий взгляд.

Следом, на третьей каталке, – ребенок. У него огромная голова, обклеенная квадратами и кружочками пластыря.

– Что с ним? – шепчу я жене.

– У него тридцать два глаза, – отвечает она. – Он так родился. Два глаза оставили, а лишние тридцать – заклеивают.

В следующую ночь приснилось вот что.

Нужно взять деньги в банкомате.

Банкомат какой-то странный. Из него торчит металлическая труба.

Сотрудник банка объясняет, что это банкомат для беспалых. Для тех, кто не может набрать пин-код. Нужно приложить губы к трубе и дыхнуть.

– Допустим, у вас пин-код один-два-три-четыре, – говорит он. – Значит, надо дышать так: хы, пауза, хы-хы, пауза, хы-хы-хы, пауза, хы-хы-хы-хы! Понятно?

– Понятно, – говорю я, вынимаю карточку из бумажника.

Он достает из прозрачной упаковки спиртовую салфетку. Протирает эту трубу.

– Пожалуйста! Только негромко, чтоб никто не услышал.

Я сую карточку в щель, прикладываю губы к раструбу. От него приятно пахнет свежим аптечным спиртом.

– Постойте! – вдруг вспоминаю я. – А как дышать, чтобы был ноль?

– Не знаю, – говорит сотрудник банка.

– Тогда верните мне карту, – говорю я.

– Дышите, ничего! – говорит он. – У вас ведь нет нуля в пин-коде.

– Какое ваше дело? – говорю я. – Верните карту.

– Сильный выдох! – говорит он. – Скорее! А то заглотнет!

Я делаю сильный выдох, просто глаза на лоб лезут.

Карточка со щелчком выезжает наружу.

– Пойдем, найдем другой банкомат, – говорит мне жена.

Она все время стояла рядом.

– Пойдем, – говорю я.

Мы выходим на улицу.

Мимо нас в инвалидных креслах везут давешнего идиота, его жену и ребенка.

кинь грусть КУСЕНЬКА

Она немножко опаздывала, и Николай Сергеевич начал слегка волноваться, и даже выглядывал в окно. Но звонить не стал. Потом решил что-нибудь приготовить к ужину. В холодильнике была вчерашняя рыба с молодой картошкой. Он выложил ее в большую глиняную тарелку, поставил в микроволновку. Потом нарезал огурцы, помидоры и брынзу кубиками. Получилось вроде греческого салата.

Когда она пришла, в кухне был накрыт стол, и даже стояла бутылка вина.

Она сказала, что была жуткая пробка на Обручева. Чмокнула его в щеку. Он потрепал ее по затылку и сказал:

– Ладно, ладно, проходи. Проголодалась, небось?

– Как это приятно! – сказала она, увидев салат и рыбу с картошкой, посыпанную укропом. – Как вкусно пахнет!

– Ну, как день прошел? – спросил Николай Сергеевич, когда они уселись, отпили по глоточку вина и начали есть.

– Обыкновенно, – сказала она. – Ничего особенного.

– А у меня так себе, – сказал Николай Сергеевич. – Сафонов в Брюссель уехал. Отдел опять на мне. А деньги опять срезали, нужно людям зарплату снижать. Чтоб я, значит, решал, у кого сколько отнять. Сафоныч специально смылся, чтоб я все без него сделал, чтоб он вернулся белый и пушистый, а я чтоб был главная сволочь. Ну, ладно.

Он довольно долго ей все это рассказывал.

– Ты грустный? – сказала она.

– Я усталый, – сказал он. – Набегался. А завтра опять вставать в шесть утра. Пошли спать, а?

Постелили, умылись, легли, погасили свет.

– Ты очень грустный, – сказала она через полминуты.

– Куся, – сказал он, – положи мне голову на плечо, вот так. И полежи тихонечко. Я просто одинокий.

– Раз одинокий человек говорит, что он одинокий, значит, он уже не такой одинокий, раз ему есть кому сказать… Ой, я запуталась. Но ты понял, да?

– Ты, Кусенька, большой философ. Но я правда одинокий.

– Что ты! – прошептала она. – Я же с тобой.

– Ах ты моя Кусенька, – сказал он, прижал ее к себе и погладил по голой спине.

Она обняла его, поцеловала в грудь, в шею, потом в губы.

– Куся, – сказал он, – давай просто спать, ладно?

– Ладно, – она еще раз поцеловала его. – Спи, миленький, отдыхай.

– Кусенька, ты хорошая девочка, – сказал Николай Сергеевич утром. – Вот, возьми еще пару фантиков.

И протянул ей две тысячные бумажки.

– Ты тоже хороший, – сказала она. – Не надо. И так очень дорого.

– Куся, не ломайся!

– Вообще-то я не Куся, – сказала она. – Куся – это Ксюша, да? А я Света.

– Ну, Света, – сказал он. – Давай, привет-пока.

– До свидания, – сказала она. – Извините.

– Ничего, ничего, все нормально, – сказал он.

письма из нашего экзерцицгауза АВСТРИЙСКАЯ ЛЕВАЯ ЖЕСТЬ

Аннемарту изнасиловали на помойке.

Ей дали по затылку, закрутили руки, стянули джинсы и нагнули так, что голова свешивалась внутрь мусорного контейнера, в мрак тусклых жестянок и целлофановой шелухи. Живот резало ржавым железным краем. Того, кто драл ее третьим, звали Марк. Так его назвал второй. «Марк, живее, нам еще надо на Хербертгассе, дом шесть, надо успеть, помнишь, нет?» – «Пошел на хер, – сказал Марк. – Пять минут херня, не сдохнут они там без нас». У него был толстый волосатый живот. Было щекотно. Аннемарте захотелось почесать задницу, но ее крепко держали за руки – второй держал.

В контейнере что-то шевельнулось и зашелестело фольгой. Типа крысы. Аннемарта захотела блевануть. От рук первого, который зажимал ей рот, воняло машинным маслом. Рабочий класс.

Аннемарта сама была рабочий класс, она мыла полы на швейной фабрике. На лестницах и в коридорах. В цех ее не пускали, потому что она сперла коробочку с красными пуговицами. Пуговицы были красивые. Они светились, как сейчас красные круги у нее перед глазами. Мастер поймал ее. Аннемарта думала, что он спустит ей штаны и отлупит по жопе. Он ей нравился. Но он влепил ей две пощечины, выругался и сказал старшему уборщику, чтоб ее не пускали в цех.

Аннемарта вдруг вспомнила, как ее изнасиловал материн сводный брат. Первый раз в жизни. Это было тоже на помойке, но в деревне. Они там жили с матерью, мать была продавщицей в магазинчике «Хирш унд Елинек». Цвела ромашка. Он выдрал куст ромашки и заткнул ей рот травяным жгутом. «Не сдохнешь», – сказал он на ее выкаченные глаза и хрип.

«Не сдохнет», – сказал Марк, отвечая на бубнящий вопрос первого.

Аннемарта поняла, что она и вправду не сдохнет. От этого ей снова захотелось блевануть. Но в животе было пусто. С вечера. С какого вечера? Сегодня тоже был вечер. Второй вечер, как она не жрала? Или третий? Аннемарта не помнила.

Она вообще плохо запоминала. Поэтому ее выгнали из пятого класса. До этого держали, потому что ее мать давала учителю. Аннемарта подсматривала с чердака и видела прыщавую спину учителя и коричневые пятки матери. Один раз ворвалась фрау Бек, жена учителя. Все долго орали, потом убежали, а потом Аннемарту выгнали из школы.

– Что ты умеешь? – спросил ее социальный работник.

– Подметать и мыть полы, – честно сказала Аннемарта.

В контейнере снова зашуршало.

Там были целых две крысы.

Одна жрала колбасный огрызок, другая смотрела на Аннемарту.

Аннемарта ей подмигнула.

пророчествуя взгляду неоценимую награду НОГИ

Тане Воробьевой приснилось, что муж от нее ушел к белобрысой девице с короткими толстыми ногами, с некрасивыми шишками у больших пальцев.

– Как же он с тобой сексом занимается, с такими-то ногами? – спросила она разлучницу, злобно обращаясь к ней на «ты».

– Пока не знаю, – сказала разлучница. – Мы пока еще сексом не занимались. Он мне только-только предложение сделал. Как ноги мои увидел, так сразу упал к моим ногам.

Таня отвернулась и посмотрела вниз, в долину.

Потому что она была в королевском замке, на вершине горы. А по долине скакал табун белых коней. Вот табун проскакал через лес, и со всех деревьев на коней, прямо в седла, стали прыгать молодые красивые парни, как в ковбойском фильме. Но это были не ковбои, а принцы – на каждом корона и мантия. Они покрепче нахлобучили короны и помчались наверх, к замку, где была Таня.