Дао путника. Травелоги - Генис Александр Александрович

– Реакционеры, – кричал он, – они не знают новой географии. С падением Берлинской стены исчез целый край света. Западная Европа теперь кончается Белоруссией, с которой начинается Западная Азия.

– А сейчас мы – где? – не сдержал я любопытства.

– Западные Балканы, – решительно вмешался другой писатель.

– Восточное Средиземноморье, – поправил его третий.

– Один хрен, – резюмировал четвертый, который лучше всех говорил по-русски.

Обшитая дубом гимназия, самая старая в Сербии, больше походила на Оксфорд, чем на среднюю школу. В такой мог учиться Булгаков и учить “человек в футляре”. На стене актового зала висел Карагеоргиевич в галифе. За спиной с темного портрета на меня глядел первый попечитель – Сава Вукович в меховом жупане. Гимназии было триста лет, ее зданию – двести, ученикам – восемнадцать.

– Какова цель вашего творчества? – спросили они.

Первые десять минут коллега слева, усатый автор сенсационного романа “Лесбиянка, погруженная в Пруста”, отвечал на вопрос сидя. Следующие пятнадцать – стоя. Наконец он сел, но за рояль, и угомонился только тогда, когда у него отобрали микрофон, чтобы сунуть его мне.

– Нет у меня цели, – горько признался я, – а у творчества и подавно.

Молодежь разразилась овациями – им надоело сидеть взаперти. Выбравшись во двор, мы разболтались с гимназистками. Они учили русский, чтобы заработать денег, и английский – чтобы выйти замуж.

– За кого?

– За русских, – непонятно ответили они.

Но тут я вспомнил, что в России молодежь тоже учит английский, и решил, что они объяснятся.

– Что самое трудное в русском языке? – сменил я тему.

– Мягкий знак.

– И, несмотря на него, вы взялись за наш язык. Почему?

– Толстой, Достоевский, Пушкин.

– “Газпром”, – перевела Мелина.

Обедать нас привезли в дунайский ресторан “Салаш”.

– “Шалаш”, – перевела Мелина, – как у Ленина.

Кормили, однако, лучше, и можно было покататься – на лодке или верхом.

– Правда ли, что сербы не любят рыбу, – спросил я у автора романов в стиле магического реализма, – потому что в Дунае живут злые духи вилы?

– Нет, – сказал Горан, – неправда, просто смудж на базаре – десять евро с костями.

Смудж на поверку оказался судаком, к тому же очень вкусным. Мы ели его на берегу разлившейся реки. Под столом прыгали лягушки. Вдалеке на мелкой волне качался сторожевой катер дунайского военного флота. Рядом мирно стоял теплоход “Измаил” под жовтно-блакитным флагом. Мимо плыла подозрительная коряга.

– Из Венгрии, – присмотревшись, заметил Горан.

Между переменами я выскочил из-за стола, чтобы погладить лошадь.

– Зврк, – заметил на мой счет писатель слева.

– Зврк, – согласился с ним писатель справа.

– Зврк, – закивали остальные, включая лошадь.

– Что такое “зврк”? – не выдержал я.

– Юла, непоседа.

Спорить не приходилось, потому что я всегда первым и влезаю и вылезаю из автобуса, не переставая задавать вопросы. Меня, впрочем, тоже спрашивали, но только журналисты, которым поручили заполнить страницу между политикой и спортом. Каждый из них начинал с того, что обещал задать вопрос, который до сих пор никому не приходил в голову. Звучал он всегда одинаково:

– Почему вы уехали в Америку? За свободой?

– Угу, – отвечал я.

Мелина переводила дословно, но репортер все равно вдохновенно строчил, надолго оставив меня в покое.

На прощание Мелина привела меня в самую старую часть города.

– Моя любимая улица, – сказала она, заводя в заросший травой тупичок.

У тропинки стоял беленый домик. В таком мог бы жить гном. В сумерках шмыгали мелкие кошки, сбежавшие из турецкой сказки. За забором уже цвела толстая сирень.

– По-нашему – йергован, – объяснила Мелина.

– Похоже, – согласился я от благодушия.

В этих краях оно меня редко покидает: не Восток, но и не Запад же, не дома, но и не среди чужих. Такое бывает со слишком прозрачным стеклом: кажется, что его нету, а оно есть, как выяснил один мой знакомый, пройдя из гостиной в сад через стеклянную дверь. К столу его вывели ни голым, ни одетым – в бинтах.

Романом с Сербией судьба что-то говорит мне, но я никак не различу что. Поэтому в балканских поездках мне мнится какая-то потусторонняя подсказка. Может, опечатка в адресе?

В самолете я пристегнул ремни – “ради безбедности лета”, как уверяла меня последняя табличка на сербском, и уставился в иллюминатор. Страны мелькали по-европейски быстро. Вскоре под крылом доверчиво расстелилась плоская Голландия – с воскресным футболом и бесконечными грядками тюльпанов. Они были разноцветными, как полоски на флаге еще не существующей державы.

Провинция у моря

Первый раз я был в Хорватии, когда на дворе стоял 1984 год, и я нервно озирался на пограничников с чересчур знакомыми красными звездами. Социализм еще продолжался, в магазине продавали немытую картошку. Дубровник, однако, был очарователен и жене понравился.

– Красивее, – задумчиво сказала она, – я мужчин в жизни не видала.

Понятно, почему в следующий раз я оказался здесь тридцать лет спустя и один. Истрия, впрочем, не совсем Хорватия. Этот спрятавшийся под мышкой Италии полуостров принадлежит не столько политической географии, сколько античной истории. Когда-то здесь жили загадочные, как этруски, иллирийцы, не оставившие нам о себе ни одного слова, кроме топонимов. Потом – и долго – римляне. Восхищенные этой дивной частью Адриатики, они держали в Пуле флот – и пенсионеров. Ветеранам-легионерам раздали землю на мягких холмах, дружно спускающихся к ласковому и зимой морю. Неспешная жизнь, неширокие улицы, карманный форум, умеренная арка, короткий портик, скромный храм, нежаркое солнце – особенно в мой любимый мертвый сезон, который, хочется верить, тут никогда не кончается.

Но это не так, потому что каждую осень в Римской империи наступали праздники, и тогда пустующую в остальное время арену заполняли 25 тысяч зрителей – весь город с рабами и окрестностями. Третий по сохранности (после Колизея и Веронского) амфитеатр добрался до наших дней в таком безупречном состоянии, что гладиаторов можно выпускать хоть сегодня.

– Мы так и делаем, – похвастался экскурсовод, – заливаем арену льдом и зовем хоккеистов.

– А кто играет?

– Австро-Венгерская лига.

Привыкнув к причудам балканской геополитики, я не стал переспрашивать, но представил себе, как поразило бы это чудо римлян.

– Самой дорогой частью их застолья, – поделился я ненужными знаниями, – были не откормленные рабами мурены, не таинственный соус гарум, не персики персов и страусы нубийцев, а Aqua Neronis: вода со льдом, которую, загоняя лошадей, доставляли с гор в ящиках-термосах, обитых верблюжьей шерстью.

– Да, ему бы хоккей понравился, – согласился гид.

– Кому?

– Нерону. Он здесь бывал, да и другие императоры любили навещать наши края.

– Их можно понять, – согласился я и вышел на середину арены, присыпанной песком, чтобы кровь легче было убирать.

Решив испробовать судьбу бойцовского раба или христианского мученика, я поприветствовал, как показывают в Голливуде, ложу принцепса и принялся ждать последнего боя. Снизу занимавший полнеба амфитеатр казался непомерно огромным. Особенно – по сравнению с той мелкой фигуркой, которой предстояло погибнуть на забаву собравшихся. Отсюда парадная смерть не представлялась нарядной. Поежившись от перспективы, я, чтобы приободриться, заорал по-нашему:

– Кто жена капитана?

– Анна, – не торопясь ответило эхо.

– А генерала?

– Алла.

Поделившись с амфитеатром привычными ему сплетнями о военных, я покинул арену, покоренный сильными чувствами и внушительным зрелищем.

Венецианцам она тоже нравилась, и они хотели ее разобрать и перевезти на Лидо, но горожане не дали, решив, что им нужнее. То, что Венеция не взяла силой, она наверстала любовью. В Истрии вас повсюду встречают каменные львы, как на Сан-Марко, и каждый держит в лапах открытую книгу. Это значит, что город сдался на почетных условиях и пользовался привилегиями союзников, которых не слишком донимали венецианские купцы-оккупанты.