Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - Борис Михайлович Носик

второй том Блока. Но он просто помахал газетой и спросил, читал ли я сегодня… Я думал, что он интересуется погодой или политикой. Но он показал на постановление.

– Ах это, – сказал я, – конечно, читал. Какой все-таки хулиган Зощенко!

– Но Ахматова… – сказал он с надрывом.

– Да, – сказал я радостно, гордясь своей осведомленностью. – Она мечется между иконами и будуаром…

Он смотрел на меня странно. Что было в этом взгляде – боль, страх, жалость? Я был уверен, что произвел на него глубокое впечатление. Но я был к этому уже привычен. Услышав глас народа, он заковылял прочь со своей газетой. Я вспоминал про этот разговор позднее, уже в университете, когда газеты объявили этого самого хромавшего по дорожкам А. Гурвича злостным космополитом. Ему припомнили, что он однажды признался на людях, что с детства любил «Гамлета»… Дома у нас, впрочем, уже говорили в ту пору, что «люди в белых халатах» еще опасней, чем театральные критики. Видимо, белые халаты помогали врагам скрыть от народа, что они обрезаны…

Одинокая Анна Ахматова слышала все это ежедневно – по радио и на улице. «Гость из будущего» прислал к ней для моральной поддержки в ее нашпигованный микрофонами дом своих наивных студентов. Она смотрела в пустоту и разумно молчала в их присутствии. В странах «будущего» ее история наделала немало шума. В души самых подозрительных из левых интеллектуалов (простите за тавтологию, ибо слова эти в ту счастливую пору были синонимами) закралось подозрение, что в странах победившего социализма нет абсолютной свободы творчества. Впрочем, пошатнулись лишь маловеры. Французские коммунисты называли в те дни улицы парижских предместий именем интеллектуала Жданова. Коммунистическая парижская пресса – а кто ж из французских интеллектуалов побрезговал с ней сотрудничать? – была, похоже, просто в восторге от новых погромов. Эльза Триоле, неплохо через близкую к советским органам сестричку Л. Брик осведомленная о советских делах, писала, что «нежный садовник Фадеев» вырывает «сорную траву» – Ахматову, Зощенко, «театральных критиков», «космополитов» – из плодоносящих грядок казенной литературы. Газета «Леттр франсез», позавидовав ахматовской судьбе, претендовала на помощь товарища Жданова и его твердую «спасительную руку»: «Известно, какую огромную роль он играл для советских интеллигентов, и наберемся мужества, чтобы признать: эту роль он не может не играть за пределами СССР, в жизни мыслящих и читающих людей… Заходит ли речь об искусстве и литературе, о музыке или живописи… он протягивает спасительную руку, чтобы вывести художников из их противоречий…» – статья «Жданов и мы». Лоран Казанова прочел в большом собрании интеллектуалов доклад о том, что «главными образцами и высшими достижениями современной науки явились труды Сталина по лингвистике и труды академика Лысенко»…

Завидные эти мероприятия добавили к первым двадцати годам страха Анны Ахматовой еще десять лет страха: итого тридцать – верните ей эти годы! Снова пошли ночи, полные бессонного ужаса… «Помоги, Господь, эту ночь прожить», – писал ее друг Осип Мандельштам. К страху за жизнь прибавлялся страх за сына, которого гноили в лагерях…

А потом, всего через семь лет, вдруг опрокинулся «рыжий мясник». Оказался не вечным. Может, его подручные помогли ему совершить этот переход в лучший мир.

Уже приготовленных к закланию «отравителей в белых халатах» выпустили на свободу и попросили забыть про все. Хрущев, проявив завидную расторопность, первым застрелил Берию, Эренбург, оплакав главного «борца за мир», стал либералом. Он-то и пустил в обиход словцо «оттепель». Тут все поняли, что шестидесятичетырехлетней Ахматовой отныне разрешается жить. Заодно публика выяснила, что она еще жива. Общение с ней больше не было опасным. Напротив, оно стало почетным. Ей повысили пенсию, рубля на четыре, и даже дали крошечную дачку – «будку» в Комарове: в бывшей Финляндии, которая до того была бывшей Россией. Сын Лева вышел из тюрьмы, доучился, стал ученым. Но близости с матерью у него не получилось. Видно, слишком много у него накопилось обид – на мать, на весь мир. Ему казалось, что она, такая знаменитая, живущая «на воле», ничего не сделала для его спасения: «Хороводишься с кем захочешь / За семь тысяч отсюда верст», – поется в «блатной» песне. У него вообще было немало претензий к миру, у бедного, искалеченного Левы: они нашли потом довольно уродливое преломление в его научных теориях.

Впрочем, Анна не оставалась больше одна, и если б не болезни, не старость, еще можно было б жить да жить. Чего не жить?.. Конечно, у большевистского социализма не может быть «человеческого лица», но вокруг нее, когда чуть-чуть отступил страх, появилось столько человеческих лиц. ‘Она предпочитала молодые лица. Вокруг нее собрался кружок молодых поэтов. Она была для них веселой, необыкновенной собеседницей, собутыльницей, гениальной старшей подругой, вестницей из Серебряного века… И на дворе потеплело. Конечно, еще сажали время от времени. И даже убивали время от времени в подъездах. И стукачей вербовали почем зря среди хилых ленинградских и московских интеллигентов, жадных до поблажек и привилегий. Но силы у тоталитарного зверя были уже не те. И было уже не так страшно. Когда после мерзкого судилища отправили в ссылку самого талантливого из ее «мальчишек», Иосифа Бродского, которого она звала «рыжим», Ахматова сказала, что «они делают рыжему настоящую биографию» – все знали тогда, кто такие «они», а кто «мы». Она не могла вообразить, конечно, что ее «рыжий» станет Нобелевским лауреатом, но в принципе прогноз ее оправдался. Подруга ее, Надя Мандельштам, и ревнуя, и сердясь отчего-то, так писала об этой новой ахматовской свите «последнего призыва»:

«Вдруг она вообразила, что снова, как в молодости, окружена поэтами и опять заваривается то самое, что было в десятых годах. Ей даже мерещилось, что все в нее влюблены, то есть вернулась болезнь ее молодости… И все же прекрасно, что нашлись мальчишки, искренно любившие безумную, неистовую и блистательную старуху, все зрелые годы прожившую среди чужого племени в чудовищном одиночестве, а на старости обретшую круг друзей, лучшим из которых был Бродский».

Она стала в шестидесятые годы маститой и славной, неким благородным институтом диссидентской России. Помню, как мои друзья, молодые литераторы, ездили в Ленинград на поклонение – те, кого обещали «представить Ахматовой». Осмелевшие итальянцы присудили ей сицилийскую литературную премию «Этна-Таормина», и она слетала в Катанию, снова побывала в Риме.

По возвращении она решила дописать начатый шесть лет назад в подмосковном Болшеве крошечный мемуарный очерк о Модильяни. Она сказала как-то в разговоре с Надеждой Мандельштам, что от былых любовных «романов» ничего не остается ни в душе, ни в памяти. Остается – когда настоящее. С Модильяни было настоящее. Моди прожил рядом с ней все эти тяжкие полвека.